Пассажиры империала

И вдруг ему стало смешно, вспомнилась великая дочерняя любовь Полетты, знать ничего не желавшей о существовании брата, требовавшей, чтобы его не допускали на похороны матери. А в действительности она не хотела делить с ним наследство, оставшееся от умершей. Наследство! Вот о чём она подумала сразу же, когда заливалась слезами у трупа матери, выказывала такое отчаяние. А какое там наследство! Всем известно, что у покойницы было самое ничтожное состояние, да и то она поместила в пожизненную ренту. Но, видите ли, остались всякие китайские безделушки, фарфоровые чашки, пианино мартеновского лака. И из-за этого-то любящая дочь оскалила клыки и зарычала, как собачонка, ухватившая кость. Кстати сказать, Блез, хоть он и богема и большой барин, а всё-таки сказал, что он не прочь взять кое-какие вещицы, дорогие ему по воспоминаниям детства. Удивительное дело, выбрал самые ценные штучки. Ведь он художник, правда? Понимает толк в произведениях искусства. Это оказалось сильнее его.

Пьер чертыхнулся. Из-под ног его прыгнул и помчался кролик. Феррагюс! Фу ты! Куда он девался, проклятый пёс?! A-а, вот он где! Встретил другую собаку, помоложе. Ишь как вьются друг подле друга, обнюхиваются. Феррагюс! Так… Вслед за встреченной собакой показался хозяин, снимает фуражку, машет ружьём. Кто это? A-а, прекрасно, кузен Гаэтан, старший из братьев Шандаржан.

Ну уж этот господин отнюдь не может служить опровержением теории Пьера. Мать его, уроженка Кёльна, дочь банкира Мангеймера, а сам он женат на американке, — конечно, американкой её называют только из вежливости. Что ж, тут по крайней мере всё откровенно. Он такой же, как его милые братцы, только не считает нужным скрытничать. А ведь я, кажется, забрался во владения этого гуся лапчатого. Замок Шандаржан, должно быть, вон там за этой блёклой листвой. Э-э, нет, ещё далеко до него. Надо сперва подняться на гребень холма, а потом будет спуск через поля, засеянные сурепкой. А ведь не увильнёшь от него, придётся разговаривать. Удивительно, до чего люди любят говорить. Случайно встретишь субъекта, с которым никогда не видишься, с которым тебе, кажется, и не о чем толковать, и вдруг, пожалуйте…

— Гей, гей, кузен! Гей, гей! Здравствуйте!

Ну что это за дурацкая и противная манера окликать и останавливать людей! И ведь никак не ускользнёшь. Минут десять, не меньше, уйдёт на глупую болтовню. Хоть бы у него выпить что-нибудь было.

Гаэтан подходил всё ближе, впереди бежали обе собаки.

— Здравствуйте, кузен. Как поохотились?

— Убил перепёлку. За неимением гербовых пишем на простых.

— A-а! Как дела в Сентвиле? Конечно, я понимаю… У вас большая утрата. Полетта понемногу приходит в себя? Приходит, разумеется… Я хочу сказать… Превосходная женщина была покойная тётушка. Правда, человек старого закала… А что вы намерены делать с её парижской квартирой? Ещё не думали? Может быть, нам для Норбера снять её?.. В качестве холостяцкой квартиры она не очень подходит, но именно поэтому… Даже лучше принимать в ней светских дам. Мальчишка — большой донжуан. На этот раз, кажется, связь у него удачная… С кем? Не скажу, кузен, не спрашивайте. Впрочем, вы, вероятно, и сами догадываетесь. Но я ничего не сказал, ни единого слова. Да он и не поверяет мне свои тайны…

Гаэтан выше Норбера, сложён крепче, но такой же смуглый и черноволосый (из всех Шандаржанов у одной лишь Луизы, школьной подруги Полетты, рыжие волосы). Довольно толстый, плечи покатые, одутловатое лицо, нос вороньим клювом, длиннейшие ресницы. Усы довольно длинные и закручены колечками. Тёмные глаза, — один побольше, другой поменьше. В жакете из шерстяной материи в коричневую клетку, в охотничьем белом галстуке, в сборчатых брюках, заправленных в высокие сапоги, он походил на укротителя тигров; во всём его облике сочетались черты брессанской аристократии и азиатских купцов. Даже в открытом поле он был одет умопомрачительно, как настоящий денди. Он очень следил за собой. Он знал, что при малейшей небрежности такой жгучий брюнет, как он, будет казаться неряхой… Похваставшись удачей Норбера, он заговорил о детях. Этим летом Жанна ещё не гостила в Шандаржане. Может быть, папа и мама отпустят её туда ненадолго, ребёнку не подходит атмосфера скорби…

— Как поживает ваш Ги? — спросил Пьер, чтобы сказать что-нибудь. Ги был сын Гаэтана, немножко младше Паскаля Меркадье. Ах, вот угораздило спросить!

— Ги? Да, да. Как раз о нём я и хотел поговорить.

«Ну вот, разговаривать о его сыночке! Может быть, ещё и о папе римском? Очень мне нужен ваш милый Ги. Чёртова семейка!»

— Я хотел посоветоваться с вами, поскольку вы преподаёте в лицее. Дело вот в чём. Вы ведь знаете, Ги учится в коллеже Станислава… И я всё думаю… Не принесёт ли ему вреда… Какая там обстановка в казённых лицеях, а? Вам это, конечно, хорошо известно. Своего сына вы почему-то не отдали в лицей… Значит, там плохо?

Пьер объяснил, что отдать Паскаля в лицей не захотела мать. А там нисколько не хуже, чем в частных школах. Кстати сказать, Паскаль перешёл в пятый класс и с начала учебного года он поступит в лицей. Это вопрос решённый.

— Вы же понимаете, он уже не приготовишка, которого можно без опаски препоручить долгополым. Да и для меня лично это становится всё более неудобным. Недавно директор опять отчитал меня… Полетта немножко посердилась, покричала, но только так, для проформы. В сущности, ей всё равно, где будет учиться Паскаль. Да и мне тоже. Если бы не начальство, я бы оставил его у попов. Чем это может ему повредить? Но раз ко мне пристают…

— Понимаю, понимаю. Удивительно, почему это люди вмешиваются в чужие дела. Вот и у меня… Если я отдам Ги в лицей, в нашем кругу поднимут крик…

— Ну, так не отдавайте его в лицей!

— Не отдавать? Но я ещё не всё сказал вам… Может быть, у вас в провинции дело обстоит иначе, но в Париже… Вы не замечали? Правда, в отношении Паскаля такой вопрос не может стоять… Но, знаете ли, мальчики, его товарищи, да и он сам…

— Что?

— По-моему, это ужасно, когда детям приходится страдать за родителей. А по-вашему?

— Разумеется, ужасно. Но в чём дело?

— Ах да, верно. Вам непонятно, о чём я говорю… Видите ли, как там у Паскаля в коллеже, это мне не очень интересно… А вот у вас, в лицее, вы ничего не замечали? Ну, словом, еврейский вопрос… Говорят о нём? Как это гадко, даже дети заражены. Но что поделаешь! И притом надо признаться, есть такие несимпатичные евреи. — И Гаэтан Шандаржан глубоко вздохнул. — Представьте себе, нашего Ги… товарищи дразнят, называют жидёнком. Мальчика из рода Шандаржанов! Никакого уважения к древнему имени. Никогда бы я не подумал… А в вашем лицее возможно что-либо подобное? Мне говорили, что нет.

— Не думаю… Никогда не слышал ничего такого.

— Ах, просто гора с плеч! Подумайте, ведь Ги совсем ещё ребёнок. Мы его крестили, он понятия не имеет. А разве мы несём ответственность?.. Ах, это дело Дрейфуса! Между нами говоря, сколько из-за него неприятностей…

И этот туда же! Причитаниям и жалобам не было конца. Гаэтан де Шандаржан готов был пойти на что угодно, лишь бы не слышать больше разговоров о евреях, не думать больше, что в его жилах течёт еврейская кровь, которая служит ему помехой в «Жокей-клубе» и из-за которой начали травить его сына. Он совсем не солидарен с такими людьми, ну нисколько! Пьеру это было понятно. Пожалуй, его немного коробило, что кузен Гаэтан так поносит своих соплеменников по материнской линии. Нет такта у человека. Однако душевный покой важнее всего! Имеет право Гаэтан на душевный покой или нет? И вполне понятно, что он сердится на тех, кто шушукается на его счёт, когда он проходит по залам «Картофельного клуба», и на тех, кто кричал его сыну: «Обрезанный!», что было совершеннейшей неправдой.

Положительно, еврейский вопрос стал злобой дня. Пьера это очень удивило. Да ну их! В конце концов его это нисколько не касается. Пусть Гаэтан отдаст сына в лицей, только и всего. Свет не перевернётся из-за всех этих историй.

— Уверяю вас, — распинался Гаэтан, — я в глубине души понимаю антисемитов, и с моей стороны это, право, не пустые слова! Евреи просто ужасны! И какие нахалы! Заполонили банки, университеты. Пролезли всюду. Полнейшее отсутствие скромности. Можно подумать, что они добиваются торжества своего талмуда. Самый ненавистный для меня тип евреев — это интеллигенты. Возомнили себя пророками. Как только началось дело Дрейфуса, они повыскакивали из всех углов. Всех поучают. Совсем позабыли о веках рабства и распоясались теперь, в век свободы… Читают нам наставления, забыв о том, что они для нас чужаки, чужестранцы. Когда приходишь в гости, не говоришь хозяевам, что у их матери прыщ на носу… A y этих евреев никакой деликатности. Им бы следовало принимать всё французское таким, как оно есть, считаться с нашими традициями, с нашим прошлым… Так нет же! Они желают во всём верховодить, всё переделать по-своему. Неучи!

Вдруг Феррагюс ринулся по полю.

— Разрешите?

Пьер прицелился. Раздался выстрел. Мчавшийся кролик перекувырнулся через голову и упал. Видно было его жалкое беленькое брюшко.

LII

Все трое — Бланш, Полетта и дядюшка — сидели в игорной комнате и вертели столик. Пьер разозлился. Он пришёл голодный, устал до чёртиков, и никто не спрашивает, что он настрелял. Он всё-таки объявил мимоходом: «Два кролика, три дрозда и перепёлки…»

Ну что это ещё за мания — вертеть столы! Нечего сказать, хорошенькое занятие! Просто смех! И ради этого столоверчения Бланш сидит рядом с Полеттой, тогда как с ним Бланш больше не желает разговаривать. И тут же пристроился этот старый простофиля, крёстный Паскаля.