Пассажиры империала

Гениальность Ло мы видим в том, что он продолжал ту финансовую операцию, которая положила конец патриархальным отношениям. Как придумали некогда и ввели в обращение деньги в виде металлических монет, которые было гораздо легче переправлять в отдалённые края в уплату за купленные ткани, чем гнать туда в качестве платёжного средства целое стадо быков, — так Ло изобрёл денежную систему, которая предоставила возможность золоту и серебру, гарантирующим национальное богатство, почивать в банковских подвалах, и заменил их маленькими клочками бумаги с подписью монарха или главы республики, не имеющими иной ценности, кроме этой подписи.

Весь мир к тому времени уже был завоёван, лишь отдельным землям предстояло ещё вскоре быть завоёванными, и бумажные деньги бесспорно представляли собой шаг вперёд в области обмена; а кроме того, могущество монархов, теснейшим образом связанных с банками, увеличилось от соблазнительной возможности злоупотреблять эмиссией банковых билетов. Со времени введения этой денежной системы прошло полтора столетия, и теперь уже ясно видны как благодетельные стороны её, так и непредвиденные последствия.

Со времени Джона Ло система эта ещё усложнилась, ввиду того что наряду с кредитными билетами появились их двойники, так сказать, новые бумажные деньги, которые выпускаются не государством, а частными акционерными обществами и предприятиями. Акции, господствующие в наше время, противостоят банковым билетам, ибо акции потеряли характер национальной собственности, и подобно тому как создаются политические союзы больших стран, владение деловыми предприятиями, их имуществом и капиталами незаметно становится межнациональным, а происходит это благодаря акциям, завершающим торжество финансистов над владетельными князьями и фондовой биржи над государствами.

К каким преобразованиям мира поведёт нас ещё, следуя от одного этапа к другому, эта эволюция символов богатства? Трудно сказать, но кто же не увидит, что хитроумный шотландец Ло в значительной мере ответственен за те исторические явления, которые возникли на заре восемнадцатого века и за полтора столетия перевернули судьбы стран и людей больше, чем это сделали века господства тяжеловесных металлов: золота, серебра и меди.

Испугавшись того, что ныне происходит, люди уже и сами не знают, считать ли им Джона Ло благодетелем рода человеческого или преступником. Вот почему до сих пор нигде ему не поставлен памятник. Любой вояка, сделавший удачный пушечный выстрел, награждён и улицей, названной его именем, и сложившейся о нём легендой, и признательностью потомков, тогда как о шотландце Ло только вскользь упоминается в какой-нибудь главе учебника истории, и то больше в связи с его банкротством, нежели с его изобретением…

Однако же…»

Меркадье бросил перо. Шотландец Ло был только предлогом — хотелось чем-нибудь занять ум, но занятия этого хватило ненадолго. В голове пробивалась некая мысль, но едва она вырисовывалась из-за целой горы финансово-исторических рассуждений, Пьер убегал от неё. Он страшился делать из неё выводы, — так на облаве зверя, когда скользкие тропинки приведут к плохо обложенному месту, охотник боится слишком рано вспугнуть зверя или совсем потерять его след… Надо было бы записывать свои соображения, делать заметки. Но Пьер Меркадье терпеть этого не мог.

Идея эта очень серьёзно задевала финансовый патриотизм, из-за которого он так невыгодно для себя ограничивал свои биржевые операции, и затрагивала также общепринятые, внушённые воспитанием взгляды на семью, на отцовские обязанности. Следовало всё продумать до конца, сделать выводы. До тех пор невозможно было писать о Джоне Ло и бумажных деньгах. Однако между ними и мелькавшей в голове идеей была некоторая связь…

Словом, то было весьма сложное сплетение желаний, раздумья и бешеного гнева. При таком настроении можно было с одинаковым успехом написать ещё несколько страниц монографии или же устроить семейную сцену, погрузиться в мелочные дрязги или отдаться полёту мысли, буйному порыву души, искавшему выхода.

Вечером между супругами Меркадье, словно разряд электричества, вспыхнула ссора.

Пьеру вздумалось рассказать о своей встрече с кузеном Гаэтаном.

— Отдаст он своего сына в лицей или не отдаст, мне-то какое дело? Он думал польстить мне, — ведь я преподаватель казённой школы. До чего глупы люди! Разве они видят в человеке только человека? Нет. Видят в тебе учителя, француза и так далее. Словно надевают на тебя три-четыре пиджака, один на другой…

— Три пиджака? Зачем? — сказала Полетта. — Но если тебе всё равно за Гаэтана, будет ли его сын учиться в лицее или ещё где-нибудь, то тебе должно быть всё равно и за своего сына…

— Опять ты про то же? Достаточно уж было из-за этого споров.

— Нет, право, ведь это совсем нелогично. И если тебе всё равно за сына Гаэтана…

— Ты уже говорила… Так, значит, мне должно быть всё равно и за моего сына! Да ну его к чёрту, моего сына! Конечно, мне за него всё равно, пусть себе учится у попов или где тебе угодно. Но из-за того, что он учится в поповской школе, у меня неприятности по службе, а я не желаю неприятностей… За меня самого мне не всё равно.

— Значит, ты всё-таки намереваешься…

— Да отвяжись ты, надоела! Ведь мы уже говорили об этом, да кой чёрт говорили — ругались всю дорогу, — крикнул Пьер. — От самого Парижа до Тене ругались. Хватит! Я устал языком трепать. Паскаль перейдёт в лицей, я имею право учить его в лицее, угодно тебе это или неугодно.

— Как вы грубы, друг мой!

Пьер пожал плечами. Когда Полетта переходила в разговоре с ним на вы, чтобы подчеркнуть разницу между утончённостью собственных чувств и грубостью мужа, она выводила его из себя.

Он повторил, что Паскаль перейдёт в лицей, — перейдёт, и баста! Бабьих воплей он больше терпеть не намерен, и женина политика ему осточертела не хуже политики правительства и господ депутатов. Выложил он всё это с такой злобой, что Полетта испугалась, смутно почувствовав надвигавшуюся опасность. Тревога внушила ей осторожность, и она умолкла. А потом от избытка тревоги сделала глупость: воображая, что она действует хитро, Полетта прибегла к очень старому, избитому средству.

Впрочем, возможно, это и не было только уловкой; может быть, после всех треволнений, пережитых за последнее время, после томительной скуки бесконечно долгого дня она и в самом деле испытывала потребность в любовных утехах. Как знать? Но в иных случаях желания приходят не вовремя и вызывают последствия, обратные тем, которых можно было ожидать.

Сначала Пьер не обратил внимания на необычайную кротость жены, на внезапную её покорность и чрезвычайно приятную для него молчаливость. Множество мелких знаков внимания, которые она вдруг стала оказывать ему, прикосновения, улыбки сперва только раздражали его. И лишь когда Полетта очутилась возле него на общем ложе, где они уже так привыкли чувствовать себя чужими друг другу, он заметил в ней необычное волнение. Глаза у неё блестели, она прижималась к нему, переплела свои ноги с его ногами. На мгновение он чуть было не попался на удочку, как в прежние дни. И тут же в нём вспыхнула бешеная злоба против неё. Злоба, которая, однако, не угасила желания.