Пассажиры империала

Сто лир перешли в дрожащие руки Анджело. Но теперь дело шло не об Анджело, не о деньгах, не о раскрытом ноже, брошенном на стол, не о Франческе, чьё имя ещё вырывалось иногда вместе с рыданиями у её брата, — нет, для Пьера Меркадье важно было только одно: великое самоутверждение. Важно было доказать, что деньги, господствовавшие прежде над его жизнью, уже не имеют над ним власти, что ему наплевать на деньги, плевать решительно на всё, он способен рисковать жизнью за карточным столом, как рисковали некогда мужчины своей жизнью в кровавой сече, готов поставить на карту всё: и крушение своей жизни, и своё возрождение, дать доказательство своей свободы… Дрожать над деньгами — и вдруг низвергнуть их, почувствовать, что ты выше всяких проигрышей и готов сгинуть в пучине азарта.

Пьер уже начинал пьянеть, но не от вина. И вдруг он увидел, что его партнёр спит мёртвым сном, уткнувшись носом в карты. Меркадье рассмеялся. Тихонько положил на стол бриллиант, краденое золото и к проигранной кредитке прибавил второй билет в сто лир, потом встал из-за стола, вышел в большую комнату и расплатился за вино. Выбравшись, наконец, на улицу, он обнаружил, что дождь перестал, но ветер не стих; думал он только о том, каким униженным и оплёванным почувствует себя брат Франчески, когда, протрезвев, проснётся и увидит на столе деньги, свою воровскую добычу, не облагороженную игрой, да вспомнит о своей сестре… Двести лир — как раз столько Пьер и собирался дать…

Великолепно! После такого глупейшего вечера у него разыгрался аппетит, захотелось мяса. В Венеции очень плохо жарят мясо. Ничего не поделаешь. Он с трудом отыскал площадь Святого Марка, а оттуда добрался до Читта-ди-Фиренце у канала Ридотто. В кармане у него лежал теперь уже закрытый нож — всё, что осталось от приключения.

На следующее утро Меркадье уехал из Венеции, не повидавшись с Франческой.

VII

Чем больше Пьер думал об этом, тем больше убеждался, что брат и сестра были в сговоре. Парочка шантажистов, правда слабоватых: у жалкого юнца Анджело кишка тонка, не хватает ему той подкупающей бесшабашной смелости, которая внушает уважение даже к бандитам… Может быть, они упустили какой-нибудь театральный трюк? А может, Франческа не хотела, чтоб её «застигли» именно в тот вечер и в том самом месте, которым она не раз пользовалась для тех же самых целей… В таком случае с неё полвины долой. Но не вся вина.

Стоит только вспомнить, какое благородное негодование изобразили Анджело и эта красотка, услышав о деньгах… и тут же любящий брат предлагает сыграть в карты… и вытаскивает из кармана колоду, а карты, конечно, краплёные… И если б этот жулик не напился…

В Падуе погода была не лучше, чем в Венеции, и Пьер заглянул в неё лишь проездом. Там он прочитал во французской газете, что правительство привлекает Эмиля Золя к суду за его письмо к президенту республики. Опять эти защитники Дрейфуса пытаются добиться пересмотра дела. Эх, несчастные! В Виченце Пьер, однако, застрял на десять дней, потому что попал туда в начале февраля — похоже было, что наступает необычайно ранняя весна, так расцвели и благоухали сады на холмах, где стоят чудесные виллы — Монте Берико и Ротонда, которая примирила его с Палладио: должно быть, здесь славному зодчему мечталось лучше, чем в Венеции, где его гений служил лишь возвеличению дожей. По его примеру, мечтал здесь и Пьер Меркадье, не проявляя никакого интереса к политическим новостям, — например к сообщениям о событиях в Алжире, где в конце января из-за неуместной горячности сторонников Дрейфуса произошли волнения и были разгромлены еврейские лавочки. Лишь один раз Пьер немного пожалел, что его нет в Париже, — когда прочёл о большом успехе новой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» и о превосходной игре Коклена…

Виченца — город Палладио. Он царит там повсюду, даже позволил себе роскошь построить театр. Нет почти ни одной улицы, где не нашлось бы одного из величавых его творений, которые он щедро разбросал по Северной Италии. Своё имя этот созидатель дворцов соединил с именами знатнейших семейств города: Кьерикати, Тьене, Вальмерана, Джулио-Порто, Порто-Барбаран, и люди эти, которые были некогда его благодетелями, стали лишь спутниками его славы.

В Венеции для Пьера Меркадье символом достойнейшей человеческой судьбы был кондотьер Коллеони, а в Виченце он, очарованный Палладиевыми чудесами, спрашивал себя, не для того ли создан человек, чтобы высекать из мрамора великолепные гробницы, которые останутся вехами его жизненного пути.

Но что ему до великих людей далёкого прошлого? Он, Пьер Меркадье, должен позаботиться о собственном своём назначении на земле, о своём самоутверждении, до других ему дела нет, а он никогда не был и не будет ни разрушителем-завоевателем, ни творцом-созидателем. Как личность, конечно. Сила его целиком и полностью в отказе от всего, что его лично не касается; он проходит в мире, ни во что не вмешиваясь. Ни Палладио, ни Коллеони не могут затмить эгоизм, предельный, совершенный эгоизм, подлинную добродетель, единственную мудрость, дарованную нам природой. С какой горькой иронией Меркадье, сидя в фешенебельном кафе на Корсо, смотрел, как местные представители золотой молодёжи бродят под аркадами и могут часами торчать у террасы одного из этих кафе в туманной и тщетной надежде, что какой-нибудь богатенький приятель пригласит их за свой столик и угостит рюмочкой! Они отличались общительностью, прогуливались целыми стаями, все были в возрасте безумств, свойственных юности, но как ни многочисленны были эти развинченные потомки прославленных художников и солдат эпохи Возрождения, в их толпе не нашлось бы ни одного Палладио, ни одного Коллеони, ни одного Меркадье… Глаза у них горели от тоски, снедавшей их до такой степени, что от неё совсем можно было зачахнуть. Они готовы были поверить любой фантастической нелепице, лишь бы как-нибудь убить вечер…

Иронически взирать на молодёжь — вот месть человека зрелых лет. Пьер с любопытством рассматривал этот зоологический сад, этих уличных обезьян, меж которых шныряли странные фигуры — монахи в бурых шерстяных сутанах, напомнивших Пьеру о вигонях, четвероногих обитателях Центральной Азии… Так прошло десять дней, и за это время Пьер не разговаривал ни с одной живой душой. А потом вдруг Виченца до того ему опротивела, что он буквально бежал из неё в Верону, — выбрав этот город из-за Ромео и Джульетты, словно легендарная чета влюблённых играла важнейшую роль в его жизни.

Он очень легко в этом разуверился, совершив в Верону почти трёхчасовое путешествие в поезде, который полз как черепаха.

Начать с того, что Верона неприветливо встречает туристов: город вытянут вдоль длинной излучины мутной и быстрой речки Адидже, и тому, кто идёт по набережной, она кажется бесконечной. Пьер остановился в гостинице на площади Арен. Ему уже начинала надоедать эта смена городов, как ни были они красивы. Напрасно он восторгался чередой живописных декораций и призраков прошлого, кровавыми рассказами о былом величии итальянской земли и о порабощавших край авантюристах; напрасно опьянялся он чудесной живописью, осматривая музеи и храмы, замирал в страстном восхищении перед высокими стенами великолепных дворцов и перед осыпающимися фресками; напрасно хотел найти в этом пышном и странном мире мёртвой красоты райский сад, живительный для тонко чувствующей натуры, — вопреки всему одиночество, словно слишком крепкий спиртной напиток, наводило на него сонную одурь подобно тому, как грубая виноградная водка «траппа», которую пьют в Италии, просто валит с ног француза, привыкшего к коньякам, не услаждая его никакими оттенками ощущений. Однако он и в Вероне ещё продолжал разыгрывать сам с собой комедию, любуясь Кастельвеккьо — крепостью Скалигеров, шедевром средневековой военной архитектуры, с дозорными дорожками, с бойницами меж зубцов красных кирпичных стен, возвышающихся над рекой Адидже на самом краю города. Ему казалось, что с этой крепостью связаны давние воспоминания его детства. У его отчима был альбом с видами России: и Веронский замок воскресил в его памяти изображение кремлёвских стен, которые, кстати сказать, строили зодчие, выписанные из Италии. Не в этом ли был секрет очарования, которым для Пьера исполнен был Кастельвеккьо? Вскоре, однако, он убедился, что причина восхищения была совсем иная.

Удивительно, как пленяла этого человека жестокая мощь, сила и даже солдатская грубость, когда они относились к далёкому прошлому, а не были элементами современного общества, где он лавировал, ревниво оберегая свою независимость, — вся эта воинственность нравилась ему, словно сохранившиеся доспехи давно умерших великих полководцев, и он воображал, будто они ему по плечу, под стать его мечтаниям. «Ведь тогда, — думал Пьер, — вооружённое насилие было выражением индивидуальности для тех могучих натур, чья воля поднимала и вела войска, нимало не считаясь с мыслями и желаньями стадных людей и рутиной их жизни». Да, в те времена Пьер Меркадье, уж, конечно, был бы одним из героев, о которых потомству рассказывает история и великолепные памятники. Но в наши дни… Любуясь средневековой декорацией Кастельвеккьо, он видел в нём мерило человеческой мощи и тем сильнее презирал битвы современности. Нет уж, он-то не изберёт своим идеалом ни защиту Дрейфуса, ни защиту офицеров Генерального штаба. Восхищаться теперь можно лишь чудесными памятниками давних времён и могучей энергией предков, волнующей, как отдалённые звуки медных фанфар. «У современного человека, — думает Меркадье, — иного выбора нет: или рабство, или презрение к людям».

Вот, например, его, Пьера Меркадье, не удовлетворяет жизнь, выпавшая ему на долю. Но в этом выродившемся мире он не может стать завоевателем, хотя и чувствует в себе все данные для этого. Сейчас он, так сказать, ушёл в отставку, отверг те смехотворные, жалкие роли, которые ему пришлось играть. Слишком поздно!.. Не только он сам, но и всё современное общество не в силах переделать мир, возродить в нём энергию и страсть. Пьеру Меркадье не быть ни солдатом, ни исследователем неведомых стран, ни художником. Но он не станет меряться силами с той сложной машиной, к которой в наши дни приковали людей. Он прекрасно понимает, что и в одинокой жизни и у семейного очага для него остаётся только один выход: плутовать… Так же, как он плутовал, скрывая свои истинные мысли, когда был учителем и воспитателем юношества; как плутовал, будучи главой семьи, разоряя при этом детей и жену своей игрой на бирже. Плутовство — вот подлинная мораль индивидуума.

Он размышляет, прислонившись к зубчатой стене Веронской крепости, и приходит к выводу, что если подлинным героем былых времён, времён свободы, был кондотьер, то ныне в мире индустрии, кредита и бумажных денег таким героем в конце концов является тёмная личность, — человек, который ловко ускользает из сетей закона, не связывает себя никакими дурацкими условностями, живёт сегодня тут, а завтра там, сам распоряжается своей судьбой, дерзко нарушает установленные нормы человеческого существования, переживает на своём веку сотню романов и сотню катастроф… О, современному Плутарху было бы что написать о таком славном муже!