Пассажиры империала

— В пустыне, знаете ли, знамя изнашивается, выцветает…

Нервный тик устрашающе задёргал щеку разгневанного полковника. Он в свою очередь похитил блондинку в голубом.

«Война… Это меня нисколько не касается. Я никогда не был солдатом. Я свободен. У меня есть деньги. Я могу уехать куда угодно: в Грецию… в Испанию… Да и не будет войны, просто отдадут англичанам клочок пустыни». Среди гостей была женщина, которую Пьер раза два видел в зале, где играли в баккара. Необыкновенно привлекательная фигура. Очень чистое лицо, правильные черты, великолепная спина, ростом маленькая, но поразительная осанка; пепельные волосы зачёсаны наверх, спереди одна прядь спущена мысом надо лбом, доходит почти до больших серых глаз и снова забрана в довольно высоко взбитый шиньон. Она была в чёрном платье, а когда садилась, непринуждённо закладывала ногу на ногу, так что вздёргивались зелёные оборки нижней юбки и видны были щиколотки, обтянутые тончайшими чулками. Она была очень молчалива, хотя за нею усердно ухаживал молодой житель Ниццы, каким-то образом попавший в это космополитическое общество. Пьер не мог отвести от неё глаз.

Тревильен пригласил её танцевать. Потом снова вернулся к Жану Лоррену.

О чём она разговаривала с Тревильеном? Пьер хорошо видел, что они оборачивались и смотрели на него и что она улыбалась. А, да не всё ли равно! Странно устроен мужчина: достаточно ему встретить привлекательную женщину, и вот фантазия заработала. Было уже совсем темно. Меркадье вышел на террасу. Ночь стояла тихая, тихая. Но как будто надвигалась гроза. Вдали переливались огни Ниццы — словно кайма золотых мимоз оторочила густой мрак, и где-то в сердце чёрного пейзажа чуть слышно дышала безмолвная пучина моря.

Что за нелепое представление об этих людях возникло у него, Пьера Меркадье? Как случилось, что он несколько дней воображал, будто между ним и этими людьми есть некое созвучие душ, подобное одинаковым отзвукам хрустальных сосудов на одну и ту же музыку — музыку жизни?

Ведь он и вправду вообразил, будто существует нечто вроде молчаливого таинственного братства, в котором он нашёл своё место, некая человеческая семья, в которой он не был чужаком. Что же питало эту иллюзию? Не заговорила ли в нём запоздалая потребность в тех самых чувствах, от которых он бежал? Малодушие? Но как бы то ни было, всё, что он навыдумывал себе при ярких отсветах игры, в обстановке казино, мигом рассеялось вне этих рамок: корректные господа и дамы в вечерних туалетах, теснившиеся в банальном зале ресторана, не могли ни на одно мгновение обмануть его. Как вульгарны все эти особы с тёмным прошлым, разыгрывающие из себя светских людей, как противны их кривлянья, их грубое притворство, в котором так ясно сквозит скрытое желание уверить всех, будто они принадлежат к самому высшему обществу, — тому, что допускает в свой круг лишь избранных и отбрасывает мужчин-отщепенцев и женщин сомнительного поведения…

Меркадье сам над собой смеялся. Достаточно было цыганского оркестра и званого обеда в ресторане, чтобы всё встало на своё место. Нельзя же запятнать одиночество, подлинное одиночество, сближением с этими марионетками. Ему вспомнился последний бал в супрефектуре, на котором его жена, Полетта, подражала Денизе де Ласси, а эти люди копируют какие-то другие, неизвестные ему образцы. Вспомнилось, как при первом же знакомстве Тревильен спросил: «Не видел ли я вас в Венеции у Франкетти?..» — и так далее. Кто знает, пускают ли к себе Франкетти этого женоподобного щёголя, который всё хвастается своим богатством и знакомствами.

— Мосье Меркадье? — раздался женский голос.

Голос был грудной и волнующий, голос, затронувший в нём мужчину. Он обернулся, весь трепеща. Рядом с ним на террасе стояла незнакомка в чёрном платье. Она сказала:

— Разрешите мне нарушить ваше уединение? Мы друг друга не знаем… но, несомненно, оба презираем всё это! — И она указала закрытым веером на освещённую комнату, где у мужчин был удивительно нелепый вид — фраки с длинными фалдами, ломавшиеся накрахмаленные пластроны, разномастные усы, бороды, шевелюры, а смех женщин, в минуту паузы оркестра, напоминал кудахтанье. Незнакомка продолжала: — Надеюсь, вы мне позволите подышать вместе с вами ночной прохладой… пока не пошёл дождь? Нет, я вовсе не прошу вас ухаживать за мной… Мы должны быть вне этого, хотите? Оба мы заслужили право бросить всякие комедии… Вечер сегодня необыкновенный, уже тёплый и такой тёмный… Не знаю, право, будет ли война, как они уверяют… Мы с вами об этом спорить не станем… Есть ли что-нибудь за пределами этой ночи?.. Давайте поговорим без стеснения, будто мы старые друзья… Ведь иногда так хочется сказать вслух какому-нибудь молчаливому другу то, что таишь в себе, прячешь, — то, что больно и горько скрывать… Хотите быть моим наперсником?

Пьер что-то пробормотал. Она сказала:

— Ну, дайте мне руку. Мы можем прогуляться немного… вот так, без пальто. Дорога по карнизу сейчас прелесть как красива… За рестораном стоят извозчики, мы наймём лошадь… если вы не возражаете…

Пьера несколько смущала эта неожиданная фантазия. Но ведь он чувствовал, как на руку его опирается рука незнакомки, видел так близко блистательные обнажённые плечи, — приключение становилось своего рода чудом, — можно ли было колебаться? Женщина говорила таким тоном, который исключал всякую мысль о заигрывании. Возможно, и в самом деле речь шла только о прогулке. Но какое огромное значение может внезапно приобрести подобная прогулка для человека, совершенно одинокого и полностью отданного во власть мечтаний. Короткие невнятные реплики, которые он подавал хриплым голосом в этом диалоге и сам едва слышал их, были простой данью вежливости. И в эту минуту у него мелькнула мысль: «А в самом деле, вдруг будет война?» И вопрос этот показался ему мерилом глубочайшего смятения ума и сердца, в которое его ввергла незнакомка. Он уже сожалел, зачем принял поставленное ею условие, и вместе с тем боялся нарушить очарование волшебного вечера, испортить малейшим запретным движением прелесть сдержанного пьянящего влечения к этой женщине.

Извозчичья коляска будто ждала их. Она повезла их в сторону Ниццы; покачивались белые помпончики бахромы поднятого верха; а извозчик насвистывал с удручённым видом. «Опять влюблённые! Эх-хе-хе! Загоняют!»

Они с наслаждением хранили долгое молчание. Луны не было. Тьма казалась невероятно густой, хоть ножом режь. Сидя рядом в тесном, тряском экипаже, оба с внутренней улыбкой прислушивались, как у соседа бьётся сердце.

— Итак, — вдруг сказала она, — вы, кажется, писатель, пишете романы?

Ах, вот в чём дело!

— Извините меня… я сказала глупость… Не отрицайте, я всегда чувствую такие вещи… Право же, я вовсе не из-за этого еду сейчас с вами, я просто воспользовалась нелепой выдумкой Тревильена как предлогом… Не всё ли равно, пишете вы романы, или нет… Вы могли бы пощадить глупую женскую стыдливость и принять эту версию… Но сейчас я скажу правду: я подолгу смотрела в казино, как вы играете… Я заметила по разным мелочам, что вы не такой как все… Не принимайте это за лесть, а главное, не думайте, что я хочу взволновать вас… Я страшно боюсь таких волнений… А ведь тут самый воздух насыщен волнением, ты его гонишь, знать его не хочешь, а оно вмешивается в разговоры, сквозит во взглядах… Надо быть очень осторожным — чуть что, оно разыграется… Мне так хочется пожить, наконец, спокойно… Разве вас не томит иногда мучительная потребность излить душу, поговорить с кем-нибудь… Ах нет, нет, не о любви… Не надо к этому примешивать любовь… Просто поговорить о себе, о своём прошлом, о тех, кого уже нет в живых, но чей образ вечно будет жить в вашей памяти… Поговорить с человеком, который не знает ни вас, ни тех, исчезнувших… И для которого всё это ново, совершенно ново… свободно от ужасного мусора обыденности… с человеком, который знает о вас только то, что вы ему о себе говорите… и верит в этот очищенный от всего наносного, истинный ваш образ, более верный, чем тот будничный образ, какой видят другие… Говорить, говорить… пока ночь не кончится и не хватит уже сил говорить… Говорить с тем, к кому чувствуешь какое-то нелепое доверие, такое чудесное, полное доверие, и из-за чего? Просто так, из-за пустяков, из-за того, что руки этого человека касаются карт каким-то иным движением, чем руки других людей… А что в них особенного, в этих руках? Ну что? Ничего… Это неопределимо… Просто вот доверишься, как иной раз бросаешься в постель, разбитая ужаснейшей усталостью… и так сладко бывает уснуть и так страшно проснуться…

— Говорите, — прошептал Пьер.

— Вот почему я обрадовалась выдумке, что вы писатель… не сердитесь… но ведь для женщины так естественно довериться писателю… И вы уж, пожалуйста, не говорите, что вы не писатель… Я вот, глядя на вас, вообразила себе, что вы одиноки, по-настоящему одиноки… Может быть, я ошиблась… Когда человек очень одинок, ему должно быть знакомо то, о чём я говорю, — этот внезапный прилив доверия, это безумие… он это понимает… и прощает… Но я, может быть, ошиблась? Может быть, вы не одиноки?

— Нет, вы не ошиблись, — сказал он и сам удивился глубокому и взволнованному своему голосу, — я одинокий человек.

— А ведь большинству людей неведомо, что такое одиночество… Они чем-то заполняют свою жизнь… Только этим и занимаются… Портят болтовнёй минуты безмолвия… придумывают себе какие-то обязанности, разные способы как-то провести время и причины для того, чтобы собираться вместе… вести пошлые разговоры, хохотать… Словом, они совсем другие. Но есть в мире горсточка людей по-настоящему одиноких… таких, которые вернутся в свою комнату и запрутся в ней от всего мира… Каждый вечер или под утро они остаются совершенно одинокими, такими одинокими, что могли бы и не выходить из четырёх стен… могли бы рта не раскрывать… не улыбаться больше… не притворяться… умереть… Молчите, не говорите ничего… Я хочу верить, что вы один из них, из этих родных мне людей… по-настоящему одиноких… они, словно стук конских копыт по мостовой… знаете, когда он удаляется, удаляется и замирает вдали… ах, не знаю, не могу объяснить. Они, как грустная песня… как прощальные слова покинутой женщины. «Когда-нибудь ты вспомнишь о прошлом… когда-нибудь пожалеешь… а дом будет пуст… и соседи уже позабудут… и рядом никого…» Они, словно потерянная на пляже шляпа… или перчатка… Лежит на тротуаре людной улицы, в солнечное утро одна-единственная чёрная перчатка, — длинная, выше локтя, женская перчатка… Они, эти одинокие, совсем одинокие люди, позабыли слова всех романсов и таят в душе песню без слов… Они близки мне, они мне родные… моей породы…

Навстречу быстро ехал экипаж, — кто-то спешил в Монте-Карло. Промелькнула пара рысаков, казавшихся серыми при свете фонарей, и на мгновение бледный луч оживил пепельный цвет волос незнакомки. Потом снова сгустилась тьма, и глубже стало молчание, воцарившееся в дребезжащей коляске. Тишина эта угнетала Пьера; он почувствовал, что должен что-то сказать и произнёс с горечью фальшивым тоном неумелого трагика:

— Мне кажется, я из ваших собратьев…

Он и сам удивился этой прорвавшейся горечи. Он, конечно, хотел, чтобы незнакомка так думала. Но слова его были самой обыкновенной, примитивной хитростью, он хотел подладиться и ловко повести игру дальше, достигнуть того, что сулило ему начавшееся приключение и, кроме того, считал себя обязанным во всём соглашаться с ней, потому что она первая сделала шаг к сближению и заронила в его душу искру приглушённой и беспредметной радости. И вдруг он даже не сразу заметил, что она опять заговорила… Сначала он слышал лишь мелодию голоса, не понимая слов. Ему хотелось набраться смелости, подхлестнуть себя какими-нибудь циническими, грубыми рассуждениями бывалого человека, которого не проведёшь, опытного мужчины, который верит только в существенное, — и вдруг оказалось, что он на это не способен, что это кажется ему, если не кощунством, то чем-то близким к кощунству, и ему стало страшно переспросить, о чём говорила эта женщина, сидевшая так близко около него, в тряском экипаже, ехавшем в темноте по мощёной дороге.