Пассажиры империала
Шрифт:
Уже немало воды утекло после краха Панамы, когда Пьера Меркадье обчистили настоящие заправилы биржевой игры. Теперь газеты полны отголосков процесса семи депутатов парламента, которых Артон обвинил в получении от него взяток. Пьер Меркадье не обратил внимания ни на эту сенсацию, ни на оправдательный приговор суда, которым окончательно замяли скандал. Не обратил он внимания и на то, что Эмиля Золя приговорили к тюремному заключению.
Меркадье с некоторой жалостью к себе вспомнил о том, как глупо он расчувствовался и плакал на груди Полетты после краха Панамы. Тогда он несомненно принадлежал к толпе дураков, для которых Лессепс, долго представлявшийся им чародеем, вдруг сделался козлом отпущения, ответственным за их собственную глупость. Теперь же, размышляя о загадочной фигуре какого-нибудь хищника, вроде Корнелия Герца, скрывающегося за всякими Лессепсами, он готов был стать на сторону авантюриста и обвинить его жертвы. В данном случае Корнелий Герц интересовал его, как видоизменение образа Джона Ло, — долгие размышления преподавателя истории Меркадье привели его к парадоксальному выводу: его идеал — ловкий мошенник. Мошенник совершенный,
Человек рождается в будничном мире, где переплетается множество трудностей материального порядка и всяких ложных понятий. Растёт он, как жалкий продукт своей среды. Нужно совершенно исключительное стечение обстоятельств, чтоб он мог разорвать опутавшую его сеть моральных и социальных обманов. Несомненно, что Бланш Пейерон сыграла в жизни Меркадье решающую роль, и её слова: «Я не люблю тебя» — оказали на этого учителя истории более сильное действие, чем изучение жизни Джона Ло. Дело Бланш довершила Франческа. Хотя в этой интрижке его не покидала скрытая циничная ирония, он на мгновение до того потерял голову, что предлагал юной венецианке похитить её из родительского дома и готов был её содержать. Вот какую шутку чуть не сыграли с ним остатки добрых чувств, ещё сохранившиеся в его душе. Трудно даже и представить себе, какую власть имеют над нами невольные порывы сердца: самый чёрствый человек вдруг увлечётся, разыграет роль благодетеля, вроде святого Винцента.
Тут Пьер Меркадье удивлённо посмотрел на красные кирпичные стены Вероны: как странно, что они послужили отправной точкой его рассуждений! Почему так получилось? Непонятно. Но он теперь хорошо понимал, отчего ему любопытно было смотреть, как мечет карты неловкий юнец Анджело, этот неудачливый мошенник. Пьеру Меркадье чётко вспомнилась сцена за карточным столом и то душевное смятение, которое он тогда испытывал. Ему стало ясно, что в ту минуту он освободился от многих привычных предрассудков, может быть, благодаря опасности. Иной раз человек чисто случайно осознаёт самое важное в своей жизни. Если он открыл законы мировой механики по милости яблока, упавшего с дерева, то он прекрасно может постичь законы морали по милости пьяного мальчишки в венецианской траттории.
А в Вероне, на берегу Адидже, Меркадье вдруг понял, что игра — основной закон морали во всём мире. После этого он сел в поезд, уехал в Милан и там целый месяц упивался музыкой, но наконец решился — и перед самой пасхой прибыл в Монте-Карло, схватив по дороге грипп; прежде всего он пошёл записаться в казино, а вернувшись в гостиницу, слёг в постель и три дня не выходил из номера.
VIII
Вокруг столов поднялся гул. Уже одиннадцать часов? Почему вы так думаете? Да старуха сейчас пришла. Женщина, которую так называли, едва могла ходить. Поддерживаемая двумя раболепными секретарями, всюду её сопровождавшими, она подходила к малому столу, за которым шла игра в баккара, и тотчас там кто-нибудь вставал, уступая ей стул. Старуха была тучная, из-под чёрных крашеных волос, собранных в высокую причёску, выглядывало увядшее лицо всё в мелких морщинках, таких мелких, что их не сразу заметишь. Она всегда одевалась в чёрное и носила белую кружевную шаль, в которую зябко куталась, вздрагивая от столь неосязаемых сквозняков, что от них не колыхнулись бы её тончайшие кружева. Лицо у неё было длинное, нос, как вороний клюв, тёмные глаза. Говорили, что по национальности она ирландка, что её изуродовали страдания.
Появлялась она ровно в одиннадцать часов, с точностью курьерского поезда. Рассказывали, что весь день она спит, и её будят в половине одиннадцатого вечера, чтобы идти в казино. Она жила в отеле напротив игорного дома, ей надо было только перейти улицу. Ей принадлежали крупнейшие сталелитейные заводы в Шеффилде. Во всём мире продавались её ножнички для ногтей, спицы для вязанья, десертные ножи и пулемёты. Она получала огромные доходы, владела одним из самых больших на земле капиталов. В её семье трагедия следовала за трагедией. Соперничество, зависть. Дочери в юности погибли от несчастных случаев. Сын утонул в Темзе. А машина, делающая деньги, всё вертелась, вертелась, громадная и как будто ускользнувшая из-под власти людей. Богатство всё росло и возносило на Арарат одиночества трагический Ноев ковчег, в котором терзали друг друга его хозяева. Все гибли вокруг старухи, и при каждом новом несчастье у неё прибавлялось морщин; когда же она совсем одряхлела, то осталась единственной и всемогущей владетельницей фирмы, и в руках у неё оказалось чудовищное богатство, с которым она не знала что делать, ибо уже достигла предельного комфорта и обеспечила себе дорогостоящий уход, без которого она просто-напросто умерла бы; вокруг неё уже не было близких людей, зато целый рой докторов, сиделок, массажистов, специалистов всякого рода, и всех она ненавидела, как затравленный ребёнок, подпавший под власть злых духов, которые дёргают его за волосы, щиплют за ноги, пропускают по щекам какие-то странные искры из магических трубок. Но каждый вечер, ровно в одиннадцать часов, в сопутствии двух элегантных секретарей, поддерживавших её под руки так подобострастно, словно они при каждом шаге ждали от неё наследства, она, в зависимости от сезона, появлялась в Монте-Карло, или в Биаррице, или в Дьепе, и толпа игроков расступалась перед ней: дамы с электрическим шуршаньем шелков, мужчины — с мягким шарканьем ног, и по залу разносился шорох, будто шуршали невидимые банковые билеты.
Старуха всегда садилась за «малый стол». Подавая рукою знак крупье, она раз за разом шла ва-банк, всё увеличивая сумму и в конце концов
срывала банк. Мелкие понтёры в лихорадочном волнении выпрашивали обычную милостыню — разрешения примазаться и поставить вместе с ней свои пять франков. Игрок, державший банк, колебался — передать ли игру в другие руки или метать ещё один кон. Ва-банк! Неудача. Банк переходит к старухе, она бросает на стол пачку кредиток, стянутую чёрным шнурком. Меняла! Меняла бросается к ней. Падают на стол жетоны, кредитки исчезают. Подходят новые понтёры с других столов. Начинается новая партия.Замечает ли эта старуха с крашеными чёрными волосами всю роскошь игорного дома в Монте-Карло? Чувствует ли она струящийся в окна тёплый запах моря, пальм и апельсиновых деревьев? Думает ли она о соблазне самоубийства, который каждый вечер искушает на открытой приморской террасе то одного, то другого игрока? Искушение коснётся и тех, кто сейчас лихорадочно бросает перед ней на зелёное сукно жетоны — такие же, как у неё, круглые бляшки, которые уже ничего не значат для неё, хотя бы стоимости набора кухонных ножей или дальнобойной пушки, и которые она передвигает с брезгливостью, словно хочет избавиться от них. Не вызывают ли у неё хоть изредка раболепие окружающих и завистливые взгляды неудачников желания уйти поскорее из этих залов, где играют в баккара и где она машинально проводит ночи? Она зябко кутается в белую кружевную шаль.
Двадцать лет назад муж её выбросился из вагона железной дороги. В туннеле. Не так прочёл биржевой бюллетень. Ему почудилось, что он разорился, а на самом деле состояние его удвоилось. И с тех пор ревматические толстые пальцы вдовы, не проронившей над трупом мужа ни единой слезинки, каждый вечер делают всё одни и те же движения — с убийственным равнодушием переворачивая карты, швыряя жетоны на глазах дрожащих от алчности зрителей. Она проигрывает. Иногда выигрывает. Но после проигрыша она ставит вдвое больше, а ведь возможности её не ограничены, денег у неё больше, чем у всех окружающих, так много, что она могла бы купить всё казино, и потому в конце концов, под утро, она оказывается в выигрыше. Если же она проигрывает, что за важность? Шеффилд заплатит. Шеффилд и платит. Выигрывая, она смеётся жутким леденящим смехом. Проигрывая, рассчитывает наверстать в следующий кон. Что ей торопиться? В её распоряжении вся ночь и непомерное богатство!
Все чувства её притупились; кроме цифр, которые по ходу игры повторяет ей на ухо секретарь через слуховой аппарат с чёрным рожком и резиновой змеёй, уходящей в коробку, поставленную на колени старухи, до неё, кажется, ничто не доходит из внешнего мира. Людей она почти не видит — они для неё лишь бледные расплывчатые тени. Осязанием она едва ли воспринимает предметы — на руках у неё нитяные митенки. За всю ночь она не произносит ни слова, — только требует пить; ей приносят замороженные напитки, и она маленькими глоточками пьёт ледяную влагу, словно всё у неё внутри горит от тоски, которая порой тяжёлым вздохом приподнимает её необъятную грудь. Когда она пьёт, глаза у неё немножко закатываются, и смотреть на это страшно, особенно если вспомнить, что у неё утонул двадцатидвухлетний сын. При каждом глотке она как будто вспоминает о погибшем. А на деле единственное, что ещё вызывает в ней после всего пережитого какое-то подобие волнения, — это игра, только игра, укоренившееся, привычное возбуждение в игре, когда рука банкомёта с невыносимой медлительностью переворачивает карту, и та сбрасывает весь груз поставленных на неё тысячефранковых билетов, всю тяжесть беспросветного отчаяния и последней надежды игроков — в сторону равнодушия или в сторону бледного понтёра, пред которым витают ужасные последствия проигрыша, меж тем как полуслепая старуха устремляет на него тусклый взгляд, где не зажжётся ни единой искры до самой зари, когда она задремлет над последними партиями…
С тех пор как Меркадье рассказали историю этой старухи, он не может оторвать от неё взгляда и каждую ночь следует от одного карточного стола к другому за этим мертвенно-бледным призраком. Мысль, что эта дряхлая, усталая старуха не уйдёт из игорного дома пока не раздвинут на окнах занавески, что она ни с кем не перемолвится словом и слабым своим голосом без всякого выражения будет произносить только одно: «Ва-банк», что ни на одну секунду у неё не ослабнет внимание, никому она не улыбнётся, ни на кого не посмотрит, ничто не отвлечёт её от неизменной механики игры, от карт, которые сдают и бьют, — мысль эта гипнотизировала его и открывала перед ним бездны человеческой души. Его притягивало это чудовище. Он изучал это удивительное завершение человеческой судьбы. Он видел в ней образ предельного опустошения, которое деньги производят в живом существе из плоти и крови. Она достигла той страшной вершины одиночества, о которой он думает с содроганием, очутившись на каменистом подъёме, ведущем туда. Смотреть на неё и тягостно и любопытно. Он ведёт с ней безмолвную беседу, изливает все свои обиды, все разочарования, всю горечь утраты иллюзий. А что, она действительно любит игру? Ведь она приходит в игорный дом каждый вечер, как на службу, хотя у неё больное сердце, распухшие, как брёвна, ноги, глаза заволакивает слепота, спину ломит. Она и любит и не любит игру, у неё нет выбора — играть или не играть: это всё, что она может делать. Всё, что доступно её физическим да, вероятно, и душевным силам. Всё, чем одна часть суток отличается для неё от другой. Всё, чем она в состоянии заполнить или убить время.
Через эту старуху, у которой было холодное, бледное лицо, пустые глаза, дряблые руки и короткое дыхание, Пьер Меркадье впервые понял основные тайны мира. Благодаря ей он уловил то, что объединяло людей, окружавших его в игорных залах, всю эту разноликую толпу мужчин и женщин, теснившихся у столов. В этой старухе он открыл черты, общие для всех игроков, только чудовищно разросшиеся. Видя её, он переставал замечать несхожесть этих одержимых. Он открыл то, что делало их совсем особой породой людей, неким сообществом, в котором не имели значения ни национальность, ни возраст и почти не имело значения богатство.