Пока, заяц

Тётка по громкоговорителю опять о посадке на скорый поезд объявила, снова вокзал пронзительным писком наполнился. Зелёные железные туши побежали по рельсам под нами и исчезли далеко-далеко, где вокзал как будто ещё не заканчивался, но зато город уже начинался.

— Мне сегодня мама приснилась, — сказал я тихо и выдохнул дым. — Первый раз, представляешь? Никогда раньше не снилась. Сколько ни просил.

— И что она? Что-то говорила?

— Нет, ничего. Красивая такая сидела. Как будто на море с ней собирались ехать. А в шкафу форма висит. Вроде каникулы, а как будто в школу идти надо. Так ещё идти не хотелось, знаешь, прям кошмар. Совсем ничего не понял, — я посмотрел на Тёмку и тяжело вздохнул. — И почему ты такой спокойный после этого своего проигрыша тоже никогда не пойму. Извини, что напомнил.

— Да ладно уж, — он ответил и ещё больше стал ногами болтать. — Я даже научился этому радоваться, какие-то положительные моменты находить.

— Это как?

— Да не знаю, как объяснить. Ладно, попробую. Помнишь, в «Земле до начала времён» сцена была, когда… — он вдруг немножко замялся, с силами весь собрался и продолжил: — Когда у Литтлфута мама умерла. Он ходит, грустит. «И остался он в этом мире один-одинёшенек», как сказали в моём любимом переводе.

Я посмотрел на Тёмку, на его сверкающие родные глазки в переливах холодного света, парочку мокрых кристалликов поймал в его задумчивом взгляде и шёпотом ему ответил:

— Помню.

А Тёмка продолжил:

— Он потом ещё к тени подбегает, думает, что это его мама. А это его тень. А потом он лежит рядом с гнёздышком маленьких летающих птерозавриков, которые вишню едят. И один птерозаврик к нему подходит и… видит, как он грустит, и вишню ему даёт. На, мол, покушай, не грусти. А Литтлфут не ест. Помнишь ведь?

Сижу, слушаю его и чувствую, как сигарета уже до самого корня сгорела, надо хотя бы пепел стряхнуть, а рука будто боится шелохнуться.

— Помню, — сказал я.

— И вот даже эта сцена, Вить, маленькая такая, глупая немножко, очень-очень простая. А она меня столькому научила. Я же раз двести этот мультик смотрел, когда мне было шесть лет. Так всё и запомнил. Что нужно помогать, если кому-то помощь нужна. Если видишь, что кто-то грустит, если видишь, что кому-то плохо. Как Литтлфуту. Понимаешь, да? Вишенку протягивать всегда нужно. Этому и научился. И пусть жизнь меня крутит-вертит как хочет, а я всё равно так буду поступать. Понял?

Тёмка вдруг рукой махнул и сам над собой посмеялся:

— Ладно, чушь какую-то опять сморозил.

— Нет, Тём. Не чушь. — я накрыл его руку краешком олимпийки, свою ладонь под неё просунул и аккуратно и незаметно для проходящих мимо людей его погладил. — Ты у меня, значит, тот птерозаврик? Да?

— Не знаю, — он засмущался. — Тебе виднее.

— А я Литтлфут?

— Нет, — сказал Тёмка и резко дёрнулся. — Прости, я не это хотел сказать.

— А кто я?

— Нет, нет, точно не он, Вить. У него же… мама… я не хотел, прости.

— Да. Мама у него умерла. Правильно. А у меня нет, что ли?

Он голову опустил и тихо шмыгнул:

— Просто нехорошо так сравнивать. Прости, я правда не хотел.

— Нет. Ты всё правильно говоришь. Свою правду ушастую рубишь. Так только ты можешь, и никто больше.

Он под олимпийкой ещё крепче мою ладошку сжал, дрожью своей поделился и сказал:

— Это те самые поучительные моменты, которые лекций тебе не читают. Которые учат и с нами по-своему разговаривают. Которые на всю жизнь в сердце прописываются.

— Вот про это в своей книге и напишешь. Ты ведь будешь вторую писать?

— Не знаю. Может быть. А про что? Про себя-то уже всё, что можно, написал. Про тебя было бы интересно, но… — он немножко прокашлялся. — Про тебя только ты сможешь хорошо написать. Подумай об этом, ладно, Вить? Ты мне всё накидай, расскажи, мысли там свои, идеи, истории. А я тебе помогу оформить.

Я засмеялся:

— Правда, что ли? И что, тоже будешь там от моего имени, от моего первого лица петь оды панелькам и нашему району? Будешь писать, как там заря расплескалась в отражении скелетов скамеек?

— Ну Вить, — Тёмка разнылся, а сам всё равно засмеялся.

— И как ведь загнул, а. «Скелеты скамеек». Я, когда прочитал, чуть со стула не упал. Подумал, чего? Это как так вообще?

— Я просто пытался всё это романтизировать.

— А то я не понял.

— Все эти наши подворотни, в которых мы выросли. Про красивое-то скучно писать, про красивое любой дурак сможет. Про лазурные берега Франции, про Альпы, про итальянскую Ривьеру, и как там двое познакомились. Господи, да там во всех этих местах такая романтическая атмосфера, что хочешь не хочешь, а влюбишься. В обоссанный столб даже влюбишься. Я мог бы и про Америку написать, я же там жил. Тоже будет красиво и пафосно. Написал бы, как там герой прогуливался по пляжам Санта-Моники с бокалом вина и с претенциозным видом размышлял о том, как он во Франции познакомился с тем молодым человеком, а потом они с ним ели круассаны и разговаривали про Баха, Бетховена, Моцарта. Потом пошли к нему в шикарный номер в отеле, который называется как-нибудь типа «Лё Жульен Де Пари», и там читали древнегреческие трагедии в оригинале.

Я посмеялся над ним и сказал:

— Тём, тебя куда понесло-то, а?

А он и не думал останавливаться, специально дурацкий смешной голос сделал и начал кривляться:

— Жю-жю-жю, мон пуа. А помните, мюсьё, как мы с вами загорали на пляже в Ницце, когда я приехал на ту известную «ле конференсион» учёных-философов-лингвистов и аналитиков субатомных частиц? Ну, ту самую, мюсьё, где я ещё хвастался, что разговариваю на пяти языках и занимаюсь редким и экзотическим видом спорта, который показывают в три часа ночи на двухсотом кабельном канале?