Пока, заяц

empty-line/>

— Ну, да. Немножко совсем. Нет, это ведь хорошо, это ведь даже здорово, я ведь тебе уже объяснил. Мне это в тебе очень нравится. Это…

Он вдруг замер, пристально взглядом в меня вцепился, по ногам моим пробежался глазами, по телу и до макушки моей добежал.

— Это часть твоего антуража, — резюмировал Тёмка и опять неловко весь съёжился. —Блин, сам опять чёрт знает что сказал. Обиделся, да?

Я улыбнулся, головой помотал и к себе его покрепче прижал.

— А хочешь, я про твой антураж расскажу? — я тихо спросил его и хитро заулыбался.

— Хочу. Давай.

— Там у нас под раковиной в тумбочке скотч лежит. Принесёшь? И я тебе расскажу.

— Ну, Вить.

Опять весь разнылся, опять меня развеселил и крепко в меня руками вцепился. Сам над собой засмеялся и над моим «деревенским» происхождением до сих пор ещё хохотал. Глупый «городской» мальчишка.

Танька с отцом совсем скоро пришли, и Ромка был вместе с ними. В магазин ходили, сока к столу покупали, знали ведь, что Тёмка пить ни в какую не будет. Всего меня разобнимали, отец чуть спину мне не сломал, так сильно и крепко меня похлопал, я ещё долго стоял и мордой от боли корчился.

— Витя, а вот ты мне паёк принёс? — распищался на весь дом Ромка и дёрнул меня за штанину.

— Принёс уж, принёс, я же обещал, — сказал я и отдал ему зелёную коробку со звездой. — Не обляпайся, ладно?

Он так обрадовался, так глазами радостно засиял, будто не паёк ему вручили, а сладкий новогодний подарок. Да там сладкого-то почти и не было, разве что печенья и сгущёнка. Пусть играется, дети всё время на ерунду всякую ведутся, которую по телевизору увидят. Про паёк, наверно, в «Армейском магазине» каком-нибудь услыхал.

Танька на сынишку так довольно взглянула, по светлым пушистым волосам его потрепала, и Ромка в другую комнату убежал, крепко обнимая коробку. И сестра так по-странному на него смотрела, с какой-то даже гордостью, впечатление такое сразу сложилось, будто бы ей показалось, что Ромка от этого моего подарка сам как-то к армии ближе стал.

Тоже хотела, как и из меня, солдата из него сделать. В кадетскую школу его, наверно, отдаст в пятом классе и детства лишит. Будет, как я, наверно, домой на выходные кататься и пять дней в неделю жить с камуфляжными обезьянами в центре города. Может, ошибочно, но в груди какие-то отцовские инстинкты в тот момент забурлили, так не хотелось для Ромки своей же незавидной судьбы. Смотрю на него и понимаю, что столького он может в этой жизни лишиться, если так же, как я, с одиннадцати лет будет жить в военном интернате и семью видеть только по выходным. И папаша у Ромки тоже вояка, танковое училище закончил и теперь в военном оркестре при этом училище играет. Тут и к гадалке ходить не надо, вся Ромкина судьба лет до двадцати уже точно расписана. Мне только и остаётся, что смотреть на всё это и надеяться, что сестра как-то планы и взгляды свои поменяет.

— О, раскабанел как, брательник, — обрадовалась Танька и меня с ног до головы осмотрела. — И ты ещё говоришь, там всё время голодный ходил?

— Я такого не говорил, — сказал я и плечами пожал, а потом на Тёмку покосился.

Он громко цокнул и посмеялся:

— Да, я говорил. Ты же сам мне тогда сказал, что всё время жрать охота, что сладкого побольше хочется.

Отец рукой махнул и добавил:

— Да в армии всегда так, всё время глюкозы не хватает. Такие нагрузки, ты что.

Тёмка завис у открытой двери холодильника и достал из ведёрка три яйца, которые отец с утра в курятнике собрал.

Глянул на нас и спросил:

— Тань, дядя Паш, вам помочь на стол накрыть?

И вдруг руки у него сильнее задрожали, и яйцо одно между пальцами вывалилось. Он сначала его ловко поймал, а потом оно всё равно соскользнуло и разбилось. Жёлтой блестящей жижей растеклось по деревянному полу. Тёмка стоял и на нас жалобно смотрел, бровями весь несчастно скривился и ещё сильнее весь задрожал.

— Я вытру, — пробубнил Тёмка. — Извините.

— Ладно уж, чего прям, — отец сказал и махнул рукой. — Витёк, пошли, с посудой мне поможешь.

Все вчетвером по дому бегали и суетились, на кухне на стол накрывали. А Ромка в моей старой комнате сидел и сухой паёк лопал, забился там, и не слышно его, и не видно. Артём всё какой-то зашуганный ходил, взгляда почти что не поднимал, весь расстроенный был и грустный. Неужто из-за этого яйца идиотского?

Я зашагал по скользкому линолеуму у нас в коридоре, возле лестницы, и краем глаза заметил, как Тёмка у стенки стоял и на руки свои смотрел. Стоит, стоит, сожмёт кулаки изо всех сил, ещё сильней задрожит, и шея сразу ходуном начинает ходить. Потом опять ладошки расслабит, руки выпрямит и дальше стоит, уже меньше дрожит, но всё равно по лицу видно, что чуть ли не плачет.

— Тём? — тихо вырвалось у меня.

Я поставил две пустые кружки из сервиза на маленький комод в углу и подошёл к нему.

— Чего? — спросил он и натужно улыбнулся, опять хитро и не по-настоящему, глупые и бессмысленные доказательства того, что у него всё хорошо, мне предъявлял.

— Чего стоишь тут, в угол забился?

— Не хочу вам тут больше ничего разбить.

Я схватил его крепко за руки и сердито отрезал:

— Прекрати. Хватит, слышишь?

Он из моей хватки вырвался, пару шагов в сторону лестницы сделал и пробубнил:

— Да ну чего «хватит»-то, Вить, ну? Чего «хватит»? Как дурачки с тобой живём и как будто специально не замечаем. Я же… — он плечами пожал и слегка усмехнулся. — Я же не девка, Вить, чего со мной сюсюкаться, ну? Я не жирная баба, которой надо говорить «ты прекрасна, будь собой». Я же всё понимаю, я не обижаюсь, я же не глупенький.

Я заулыбался, глядя в его каштановые глазки: