Привет, заяц

В машине он растирал обледеневшие руки, пытался разогреть их своим дыханием, смотрел в окно на бесконечные ряды гирлянд, развешанных между столбами вдоль дороги. Я краем глаза заметил, как водитель с улыбкой косился в нашу сторону и поглядывал на нас украдкой.

И он вдруг спросил:

— Задубели, да, парни?

— Немного, — ответил я.

— Ничего, сейчас домой приедете, бахнете рюмашку, согреетесь.

И водитель как засмеётся, а мы неловко съежились и натужно улыбнулись, чтобы он уж совсем не обиделся.

— К родственникам в гости едете или так, к себе домой?

— Домой, — ответил я, а сам внутри упивался мыслью, что вообще мог произнести эти слова, что мы с ним, с Витей, ехали домой.

Вместе.

— Понятно. А вы как, братья, что ли?

И тут Витька посмотрел на меня с улыбкой непонимания, пожал плечами и ждал, что же я отвечу. Неужто мы с ним заразились друг другом до такой степени, что в глазах окружающих стали похожи на братьев? Такие оба разные, совершенно не похожие, два человека, две души. Ещё этой осенью друг друга знать не знали, а сейчас уже нас считали родственниками. И я всё думал, что же ответить на этот странный и даже по-своему провокационный вопрос, ведь в душе-то я желал, чтобы у нас с ним были хоть какие-то крепкие кровные узы, чтобы мы были друг другу хоть кем-то, да хотя бы братьями. Этим вопросом водитель задел такие уголки моей души, в которые я сам порой боялся заглядывать.

— Да, братья, — Витька ответил и глянул на меня, мол, ну и ладно, подумаешь, сказал и сказал. Пусть отстанет.

А таксист всё не унимался и довольно сказал:

— А я смотрю, похожи. Правильно я, значит, угадал.

Дома мы с ним уселись на диване за накрытым столом и стали согревать друг друга своим теплом. Витька нарочно засунул мне свои холодные руки под кофту, меня в ту же секунду обдало жгучим ледяным пламенем, я забрыкался, кричал, а он заливался смехом, заметил, как я испугался щекотки, и стал ещё больше меня дразнить. Я дергался, а он с силой повалил меня на спину, прямо на диван, а сам навис надо мной и с довольной улыбчивой миной смотрел мне прямо в глаза, будто упивался своей победой, а я лежал и тяжело дышал, пытаясь прийти в себя после головокружительного смеха.

— Чего салаты не ешь, а? — он спросил меня.

— Да вот, сейчас меня выпустишь, встану и поем.

— А если не пущу? — он сказал мне игриво и склонился ещё ниже над моим лицом, дышал лёгкими нотками сигаретного дыма.

Его нежный поцелуй скользнул по моим губам, я на мгновение отключился от этого мира, закрыл глаза и снова отдался во власть его пылкого жгучего темперамента, весь выгнулся, не в силах сдерживаться от блаженства, что накрыло меня в ту же секунду. И снова этот миг единения наших душ, когда я осознавал себя с ним одним целым, не Артёмом, а чем-то совершенно другим, каким-то продолжением его сущности, её логическим завершением. Будто не могло меня существовать на этом свете без него, не было в этом никакого смысла. Краем уха я услышал по телевизору бой курантов, и сердце моё словно застучало с ними в такт, полностью отдавшись во власть его страсти.

Под первую ноту гимна он снова поднялся надо мной, заулыбался и прошептал:

— С Новым годом, Тём.

И я хотел ответить ему тем же, такой же простой фразой, только поменять своё имя на его, но мне это почему-то показалось таким пустым и недостаточным, лишённым всякого смысла.

Я томно выдохнул и прошептал дрожащим голосом:

— Спасибо, Вить.

— За что? — шепнул он в ответ, словно передразнивая меня, мою растерянность на грани слёз непонятной радости.

— За то, что со мной. Сегодня.

Потом слезинка всё-таки предательски покатилась по щеке, я попытался отвести взгляд в сторону, но понял, что он уже всё увидел и всё для себя осознал. Он аккуратно поймал мою слёзку рукавом своего свитера и легонько так засмеялся надо мной, по-своему добро и мило.

— Чего ж ты плачешь?

— Я не знаю, — всё так же шёпотом ответил я.

И хотел я ему тогда сказать, что было бы у меня всё плохо, я бы вовсе и не плакал, а даже наоборот, сидел бы с каменным лицом, может быть, даже улыбался, но уж точно бы не плакал. А с ним рядом эмоции солёным водопадом искали выход наружу.

Он меня поцеловал в щёку, очень мягко и быстро, просто легонько чмокнул и сказал:

— И тебе тоже спасибо, заяц. Что-то там у меня ёкает насчет тебя, наверно.

И эти его слова прозвучали для меня самым сладостным мёдом, и даже его «наверно» в конце ничуть меня не огорчило, а наоборот, заставило почувствовать, что это признание ему далось нелегко, будто он всё ещё стеснялся передо мной своей живой искренности. И грустно мне было лишь оттого, что я не мог набраться смелости и ответить ему тем же самым, просто боялся, дрожал, как заяц, каким он меня так ласково называл. Хотел сказать ему это, очень хотел, очень боялся, что подумает, что «у меня насчёт него ничего не ёкало», но тугой комок слёз вдруг поселился где-то в глотке и заставил меня замолчать. А он словно всё понимал, улыбался, гладил меня по волосам, смотрел мне прямо в глаза и заставлял меня таять от напора его горячей искренности и доброты.

Он схватил бутылку шампанского, бабахнул на всю квартиру и налил нам по бокалу, сказал мне:

— Соком только разбавь. А то ещё окосеешь совсем. За уши тебя потом к маме твоей повезу в чувства приводить.

Я осторожно взял бокал, понюхал этот искрившийся забродивший компот, поиграл в руке янтарными переливами в свете люстры и сделал первый глоток. По горлу разлился вкус дешёвого лимонада, какого-то дюшеса из киоска, а потом уже меня накрыло едким привкусом спиртяги, отчего я поморщился.

Я спросил его:

— А в чём прикол-то, я не понимаю? Горько же. Так… Противно. Тебе нравится?

Витька выпил залпом, почмокал немного и прислушался к своему языку, сказал, мне:

— Конкретно это? Нет, бодяга какая-то. А так вообще, ну, можно иногда. Ты из какой воскресной школы весь такой правильный выпустился, а?

— Да прекрати. Просто как-то не пробовал никогда. Один раз только, когда лет шесть было, со стола у бабушки с дедом водку лизнул.