Привет, заяц

— Может, хоть в новом году со мной будешь на бокс ходить? Да?

Он посмотрел на меня с какой-то надеждой в своих бездонных глазах и мило улыбнулся так, как мог только он.

Я засмущался перед ответом, виновато опустил тяжёлый взгляд и пробубнил:

— Нет, Вить, не могу. Не буду. Стесняюсь. Раньше надо было мне начинать. Лет в десять, а то и раньше, как ты, например. А сейчас чего? Скоро одиннадцатый класс, потом в институт поступать, на работу устраиваться, что я там буду делать, кулаками, что ли, махать?

Он усмехнулся, швырнул окурок в сугроб и сказал:

— Это ты зря, конечно. Начать никогда не поздно. Но вообще, как знаешь, смотри сам. Я твоё любое решение уважаю.

Я от этих приятных слов улыбнулся и подумал, а чем же таким я мог заслужить его уважение? Что я такого сделал? За что он мог меня уважать? Только за то, что мы с ним были вместе? Но этого казалось мало, а положительные мои человеческие качества, за которые гипотетически можно было уважать, я мог сосчитать по пальцам одной руки. И то я не был уверен, а не льстил ли я себе?

— Спасибо за то, что так переживаешь, Вить. Правда.

— Да не вопрос, заяц.

— Ты только не обижайся, ладно? Я честно очень бы хотел с тобой в спортзал ходить, боксировать, больше времени проводить. Но не могу, правда. Я, если на что и гожусь, то точно не морды бить.

Он посмотрел на меня, удивлённо приподняв брови, и спросил:

— А на что же ты у нас годишься?

— Не знаю, — я пожал плечами. — Может, для учёбы как-то худо-бедно гожусь… Моё самое большое достижение – это победа в том конкурсе, где отбирали финалистов для участия в программе обмена. Эта поездка в Америку для меня, как для Гены Букина хет-трик в финале турнира "Кожаный мяч". До старости буду этим хвастаться. Ничего более крутого у меня в жизни не было. Не было кубков, медалей, как у тебя. Ну, может, грамоты за всякие "Кенгуру" и "Русский медвежонок".

— У меня тоже были.

— Ну вот, видишь. Совсем ничего особенного. Я даже в вуз нормально не смог поступить.

— В вуз? А не рановато?

— Да ну в этот, в Стэнфорд. Анкету мою помнишь?

— А, так это вуз был. Да, помню. И как успехи?

Я безразлично пнул ногой небольшой рыхлый сугробик и нехотя ответил ему:

— Да никак. На днях ответ пришёл. Недостаточно умный я для него. Нет, я и не расстроился, не очень-то и надеялся. Подумаешь.

Витька вдруг замолчал, сидел так где-то минуту, будто бы наслаждался лёгким завыванием ледяного ветра, слушал гул автострады поблизости, лай собак вдали.

И вдруг посмотрел на меня таким пронзительным и даже немного испуганным взглядом и спросил:

— И что, ты мог бы вот так взять и уехать? Так далеко и надолго?

— Да куда я теперь уеду? — я ответил ему с сожалением. — Никуда. Буду здесь институт искать, в Верхнекамске. Нафиг все эти мои амбиции, уже тошнит, честное слово.

И опять он замолчал, чуть-чуть подумал и снова спросил:

— Но ты мог бы? Мог бы просто так взять всё бросить и уехать? Бросить маму, бабушку с дедушкой, родной город?

— Да, — сказал я и закивал.

И мне вдруг пришло осознание, что вопросы он эти задавал не просто так, не из праздного интереса. Это же было так очевидно, он боялся этого моего ответа, боялся, что я действительно мог уехать из нашей замшелой провинции далеко-далеко за тридевять земель. Я взглянул на него и увидел, как он задумчиво играл скулами, кусал нижнюю губу, о чём-то размышлял и глядел куда-то далеко, прямо на страшные ржавые гаражи. Сказать ему? Сказать ему, что теперь, когда он был рядом, я уж точно никуда уезжать не собирался, даже если бы судьба щедро одарила меня такой возможностью? Или он подумает, что я о себе слишком много возомнил, мол, ничего себе ты подумал, что из-за тебя тут буду сидеть и убиваться, когда ты ещё даже никуда не уехал?

И вдруг он снова посмотрел на меня и спросил:

— Но ты ведь останешься? Никуда не собираешься уезжать?

И этим своим вопросом он избавил меня от всех душевных терзаний. Он действительно волновался, вот прямо сейчас, сидел и переживал, что я мог просто взять и уехать. Неужто я для него что-то значу?

— Останусь, конечно, — я радостно ответил ему и по-дружески ткнул локтем в плечо.

А он расплылся в довольной улыбке и приобнял меня.

Я сначала испугался, думал, вдруг кто увидит, подумает самое страшное, а он, словно опять услышав мои мысли, и сказал:

— Не бойся. Если увидят, подумают, что мы два пьяных братана сидим тут на скамейке, за жизнь перетираем.

— Дома тебе письмо с отказом покажу, — сказал я тихо. — Чтобы ты успокоился.

— Да. Покажи. Тогда и успокоюсь. Мой маленький ушастый неудачник.

— Чего?

— ПТУ уже какое-нибудь себе выбрал?

Он вдруг засмеялся и опять потрепал меня по голове, спустил мне шапку до самого носа и сказал:

— Да шучу я.

И снова его слова, его простые человеческие слова меня так успокоили и позволили безмятежно взглянуть на небо и насладиться россыпью снега, что падал на нас, словно маленькие ангельские пёрышки, на это белое конфетти, что сыпалось на наши опьянённые близостью головы. Блеклый фиолетовый свет аптечной вывески пронзал этот густой снежный туман, заставлял хлопья переливаться алмазным светом и ослепительно сиять до самой земли. Недовольный крик водителя жигулей у другого конца дома и скрип его колёс по заснеженной дороге шлёпнули меня по ушам, но нисколечко не отвлекли от нашего маленького сладостного момента робости и смущённых улыбок, в котором мы утопали в тишине моего родного района. Снегопад заботливо обнимал нас обоих, своим холодным теплом давал надежду на лучшее, защищал от окружавшей нас серой монолитной реальности.