Яромира. Украденная княжна
Шрифт:
Краем глаза он уловил, как Ярлфрид поморщилась, и вспомнил день, когда первая руна появилась у него на спине.
— Да, — просто кивнул Харальд. — Это больно.
Дроттнинг затрепетала ресницами и отставила в сторону плошку с водой и испачканную бурыми пятнами тряпицу, потянувшись за ниткой с иглой из китового уса. Руки у нее слегка подрагивали, и прикрепить нить ей удалось далеко не с первого раза.
— Зачем ты сражался с воеводой Рюрика? — когда все было готово, дроттнинг вместо того, чтобы заняться делом, вновь принялась задавать вопросы.
Харальд уже хотел одернуть ее, когда почувствовал укол в
— Так зачем, Харальд конунг? — Ярлфрид подняла на него смеющиеся глаза в обрамлении пушистых ресниц. В ее взгляде плескалось лукавство, и всего на мгновение, но он опешил.
— Потому что я соберу хирд и выступлю против Рёрика. Я заключу союз с твоим отцом.
— Ты бы мог просто казнить их…
— В этом не было бы чести! — сварливо отозвался конунг и понял, что она дошила почти до конца, пока отвлекла его своей птичьей болтовней.
— Мой отец сказал бы так же, — тоскливо вырвалось у Ярлфрид, и она торопливо прикусила язык, потому что наболтала лишнего. Больше она уже не заговаривала, да и оставалось всего пара стежков.
Когда с раной было покончено, дроттнинг, чтобы занять себя, принялась убирать испачканные тряпицы и нитки. Харальд, скосив взгляд на умелый, ровный и красивый шов, лишь хмыкнул и покачал головой. Он поднялся с низкой скамьи и натянул чистую, свежую рубаху и накинул на плечи плащ.
— Идем, я доведу тебя.
Отчего-то не глядя на него, Ярлфрид встала и провела ладонями по подолу платья, разгладив его.
Харальд ощущал в груди что-то странное, почти забытое. Внутри него зародилось беспокойство, но не от боли и не из-за раны — оно было другим, непривычным. Некстати вспомнил, как дроттнинг обрабатывала порез. Ее руки двигались с такой осторожностью, что ему невольно приходилось подавлять удивление. Он давно привык к боли, шрамы уже стали частью его жизни, как и одиночество, холодное и неизменное.
Но сейчас он поймал себя на том, что не мог оторвать взгляда от ее лица. Ее облик нынче был иным — мягкие ткани традиционного платья обтекали фигуру, придавая ей женственности, к которой он не был готов. Она выглядела так, как он никогда ее не видел: нежной, почти хрупкой, но с той же решимостью в глазах.
Он привык к ней на драккаре: испуганная, смятенная девчонка в заношенной, испачканной рубахе. Пугливая птаха, не по своей воле оказавшаяся на борту корабля в окружении двух дюжин огромных, страшных воинов.
Она привыкла со временем. Давала отпор тем, кто ее обижал. Не боялась огрызаться и заговаривала первой — даже с ним, с конунгом! Дерзнула выпросить нож, принялась лечить их мудреным, неведанным способом.
Но Харальд по-прежнему видел в ней девчонку, которую он забрал с берега.
Но нынче Ярлфрид нарушила привычный порядок и спокойствие в его мыслях. Она заставила его сердце дрогнуть, как будто в нем вновь зарождалось то, что он считал давно погасшим.
Эта перемена заставляла его чувствовать себя… неповоротливым, громоздким медведем. Он привык к битвам и оружию, к суровым решениям и холодным ночам под
открытым небом, но вид Ярлфрид в этом платье вызывал в нем непонятное смятение.Ее образ мешал ему сосредоточиться, он словно вспоминал о том, что скрыто под броней и суровостью. В ее женственности было что-то завораживающее, что-то, что он не мог игнорировать, как бы ни пытался.
«Что это за ведовство?» — подумал он про себя, хмурясь.
Он ощутил, как внутри поднимается беспокойство, опасное и незнакомое. Но Харальд был воином не только на поле боя, но и в своем сердце, своем разуме.
Он знал, что любые чувства — слабость, которую он не мог себе позволить. И он подавит их; вырвет с корнем любое, малейшее смятение, пока оно не окрепло.
Харальд глубоко вздохнул, выпрямил спину и взглянул в лицо Ярлфрид. Дроттнинг останется для него лишь пленницей, которую он вернет отцу, чтобы заключить с ним крепкий союз против Рёрика.
Ни шагу дальше он не позволит своим мыслям зайти.
— Харальд конунг? — окликнул его певучий, девичий голос.
Он посмотрел на нее.
И сбился со вдоха.
Вороны являются важным символом Одина в скандинавской мифологии. Согласно преданиям, у Одина есть два ворона — Хугинн(означает «мысль») и Мунинн(означает «память»). Эти вороны летают по миру каждый день и приносят Одину информацию о происходящем в Мидгарде (мире людей) и других мирах.
Терем
— Горит! Горит!
Стемид проснулся от крика и первые мгновения трусливо надеялся, что истошный, испуганный вопль ему почудился.
— Горит! — но крик повторился, и княжеского воеводу ветром сдуло со скамьи.
Одевался он впопыхах, рубаху натянул шиворот-навыворот, а когда выскочил на подворье в одном сапоге, держа в руке другой, увидел вдали от терема яркое, золотое зарево, окрасившее небо в огненные цвета.
Столп искр и серого дыма поднялся в воздух, и ветер подхватил его, разнося над землей.
Зарево было жутким, и бесстрашного воеводу прошиб холодный пот. Он содрогнулся, вскидывая руку к глазам и щурясь, силясь рассмотреть в темноте. Горел ведь не терем и даже не избы.
В той стороне, где огонь взмывал в небо, стояли житницы.
Не было ничего страшнее для людей, чем пожар. Неурожай, голод, суровые морозы, засуху, войну — все это можно было пережить, перетерпеть. Со смертями, с разрухой, с опустошением, но можно.
Пожар же… огонь жадно уничтожал, пожирал деревянные избы, сараи, житницы. Дотла выгорали соседствующие друг с другом срубы, и хватало искры, чтобы занялась ближайшая изба. Ветер раздувал пламя, и оно перекидывалось на все вокруг, превращая любовно выстроенное, выпестованное в пепел и угли.
Пожар всегда тушили вместе, не разбирая, кто кому сват, брат, враг. Огонь был общей бедой, и тут уж не до распрей и ссор, не до злорадства. Не подсобишь нынче, и кто знает, как поведет себя своенравная искра? А коли займется твоя изба?
И потому, выскочив на подворье, Стемид увидал и княгиню Звениславу Вышатовну, и Рогнеду Некрасовну, и всех домочадцев — от мала до велика.
Он обернулся: вокруг него суетились заспанные кмети, мальчишки из детских в спешке выводили из конюшен неоседланных лошадей.