Классическая проза

— Хрем, он должен сам ко мне обратиться. Первым я не стану заговаривать с мальчиком об этом. — Первым! Да ты и не будешь первым. Давно уже между нашими семьями было решено, что он женится на Филумене. И все это время мы только и говорим об этом. Сверстники уж смеются над ним. Ему отлично известно, что моя дочь готова выйти за него. С его стороны это чистое разгильдяйство. Просто безответственность и нежелание принять на себя обязанности мужа, отца и не последнего на острове домовладельца. …

– Слушаюсь, сэр. – Мистер Хенли был на курсах? – Нет, сэр. Он только что из Парижа. Был в отпуску, сэр. – Хорошо. Спокойной ночи, сержант. – Спокойной ночи, сэр. Благодарю вас, сэр. Хендерсон приподнялся, соскочил с койки и зажег свечу. Хорошенькое дело, черт побери! Подсунули парня из первой роты, теперь он будет пользоваться его жильем и услугами денщика. У батальонного небось не посмели попросить денщика, а у бедняги младшего офицера – сделайте одолжение!.. «Но скоро кончится война,…

Дэвисон бросился за офицером, но тот уже исчез в темноте вместе со своим денщиком, петляя по окопам с такой быстротой, словно перед ним открылись ворота рая. Дэвисон выругался ему вслед и почти всю ночь обходил позиции, тщательно проверяя дозорных и пулеметные гнезда; затем он вернулся в свой блиндаж, чтобы прочесть приказы, послать донесения и ответить на запросы, принятые по полевому телефону. Боши всю ночь стреляли без передышки. Били минометы, рвались гранаты и артиллерийские снаряды. К счастью,…

Бардачні звичкиї.. Згадав! Ну, і була в бурдеї, але потому вони законно звінчались. Хіба з неї не вірна жінка? Раз, правда... Та коли б не вона, коли б не пішла на ніч до поліцмейстера, кис би й досі в писарчуках... А тепер — надзиратель. Дорю в гімназії учать, і сама казначейша у них буває... Кров заливала Сусанні шию, і тільки зморшки на шиї біліли, як крейдяні. Вона сердито вийшла з кімнати. Карпо Петрович жував і в задумі м'яко тарабанив пучками в стіл. — Доря! Доря став на порозі,…

«Ага!» Се я сказав? Ні, лиш подумав. Я сів на бульварі, напроти будинку, і дім вороже дивився на мене рядами чорних холодних шибок. Мені хотілось очима звалити стіни, побачить того, за ким курились села, за ким люди, як цьковані звірі, стікали кров’ю. Бо й він, і ті села, люди, я й браунінг були як кільця одного ланцюга. І чим довше сидів я проти будинку, тим більше пекла мене в серці холодна крижина зваги. «Так треба». Се я сказав? Ні, лиш подумав. І знов круг мене люди, знов течія.…

На тротуарі теля. Три фігури, що мають наче одно обличчя, в синіх штанах "під студента", заганяють в калюжу теля. Теля не хоче, підійма хвіст, лупить налякані очі, а коли їм нарешті вдається і чотири тоненькі ніжки розбивають на бризки собор, управу і суд та грузнуть в болоті, дурний ображаючий сміх наче твердне у сірій мряці і важко спадає в стоячі води калюжі. Потому вони ще плювали: хто переплюне калюжу. Антін не чекав. Щось каламутне осідало на серці. Воно починалося вдома, а кінчалося…

— Вы зоветесь Серапионом, милостивый государь? — Конечно, — отвечал он. — Святая церковь дала мне это имя. — В ранней церкви, — продолжал я, — известно несколько святых, носивших это имя: аббат Серапион, прославившийся своим милосердием, ученый епископ Серапион, о котором повествует Иеронимус в своей книге «О славных мужах». Был еще, помню, один монах Серапион, который, как рассказывает Гераклид, придя из Фиваидской пустыни в Рим, отверг одну девицу, уверявшую…

Тільки за півгодини миршавий дідок (лежав тут недалеко), прокидаючись, згадав: – Хе… Хе… Тавонарола! Цим би, очевидно, і зліквідовано було відголоски на тираду Унікум, коли б не Хлоня. – А що то значить «тавонарола»? – спитав він дідка, нервово одкинувши голову. – Тантіменталітм – от що! – кинув дідок і за хіхікав. Цього було досить. Така відповідь зірвала Хлоню, «нашого оригінального пацанка», як його називали хворі, «нашого меланхоліка», що за кілька місяців встиг чотири рази збігати…

Сусин встал и осмотрелся: он был один в бескрайней пустыне. Солнце жгло его белокурую головенку, деревья кланялись ему. А совсем рядом большая лужа сверкала в солнечных лучах. Собака вмиг была забыта, точно так же как были до нее забыты и прудик, созданный им, и упавшая звезда, и Сусин подошел к луже. Чистый, прозрачный лик ее, спокойный и печальный, казался мертвым и словно ждал, чтобы ему вернули жизнь. Сусин подобрал камешек, бросил его в воду, и тотчас же смех пробежал по луже и потихоньку…

– Я ведь из деревни, ваша честь. Кто там считает годы? В публике рассмеялись; председательствующий склонился над разложенными перед ним бумагами: – Вы родились в тысяча восемьсот семьдесят третьем году. Следовательно, сейчас вам тридцать девять лет. Тарара покорно развел руками: – Как прикажете, ваша честь. Чтобы не вызвать в зале новых приступов веселья, председательствующий стал поспешно задавать новые опросы, отвечая на них сам: – Правильно? Правильно. Покончив…

Доктор д'Андреа ждал долго, а его друг все не выходил. Гостиная, где он сидел, была светлая, хотя и невысокая; от старомодной, потертой, выцветшей мебели веяло духом прошлого; словно скорбя о былом величии, взирала эта мебель на свое отражение в двух больших зеркалах. Казалось, эту комнату населяли только портреты умерших предков. Они сердито смотрели из рам на единственный новый предмет – кабинетный рояль Элеоноры. Доктору надоело ждать, он встал, подошел к двери, прислушался. Услышав приглушенный…

Он полюбил солоноватый привкус слез и старался не пропустить ни одной. Они текли скупо: по капле, через долгие промежутки, но зато с утра до вечера; когда он был в двухстах метрах от поверхности земли, с киркой в руке, при каждом ударе, в ырывавшем подобие гневного хрипа из груди, у него всегда пересыхало в горле, и эта слеза, попадавшая в рот, выла тем самым, чем могла бы стать для носа понюшка табаку. Она утоляла жажду и давала отдых. Когда он чувствовал, что глаз его наполнился, он на некоторое…

По правде сказать, ноги не так уж и видны под платьем. Одному богу известно, какого труда стоит Клементине шагать такими ногами. И все же она улыбается. Особенно трудно идти потому, что она стремится поменьше раскачиваться, чтобы ее уродство не слишком уж бросалось в глаза людям. Пройти незамеченной невозможно. Она ведь горбунья… Но все же, если двигаться вот так, довольно проворно и скромно, и улыбаться… Время от времени попадаются действительно жестокие люди: разглядывают ее, пусть даже и…

Беднягу Томмазино удручало не столько само произведенное над ним насилие, сколько его низменный характер, полностью противоположный высоким принципам, побудившим молодого человека сбросить с плеч сутану. С другой стороны, он понимал, что его щеки, бока и желудок как объекты экзекуции дали его отцу возможность отвести душу, смирить боль, которую остро ощущал и сам виновник: ведь жизнь его окончательно разрушилась, превратилась в бесформенную груду обломков, укрытую в четырех стенах их дома. …

Ангела он все-таки закончил и теперь готовился писать Деву. Строгий пост, ночные бдения и молитвы привели его в ажитированное состояние, и он часами лежал, распростершись на полу в холодной церкви, вознося молитвы и призывая Пресвятую Деву явиться хоть на мгновение и открыть ему свой небесный лик. Но Дева не являлась, и Ботвид полагал себя покуда недостойным изъяснять красками и кистью небесные тайны людям, много более набожным, нежели он сам. Его душа слишком была занята земными вещами, в особенности…

В усадьбе жил молодой и богатый помещик. Он недавно женился, кажется, где-то в большом городе. Был он добр и не обижал мужиков, не бил их и не ругал. Но никогда он не вступал с ними ни в какие отношения. Зачем? Разве у него не было управляющих? Да и о чем бы он стал говорить с темным людом? Помещик постоянно читал какие-то книги. Но разве угадаешь, что вычитал он в них хорошего, если они не могли научить его братской любви? В усадьбу часто съезжались гости. Помещик весело выходил к ним, целовался…

— Мне нужно найти человека по имени Оливер Латкинс, — сказал я ему. — Латкинс? Да я недавно его видел, и часу не прошло. Впрочем, этого парня трудновато поймать, вечно он где-то рыщет по каким-то темным делишкам. Верней всего, он сейчас сколачивает партию в покер у Фрица Бейнке, в каморке позади шорного магазина. Вот что, сынок… Он вам срочно нужен, этот Латкинс? — Да. Мне надо поспеть обратно с вечерним поездом. — Я держался внушительно и загадочно, словно опереточный…

За те два месяца, что я прожил в отеле «Кахала Хилтон», сколько раз по утрам я любовался красотой игры утреннего солнца на стаканах, расставленных на длинном столе, что стоит в углу ресторана-террасы у побережья. Нигде я не видел такого сверкания обыкновенных стаканов: ни в Ницце, ни в Каннах на южном берегу Франции, ни на полуострове Сорренто в Южной Италии, где так же ясен и прозрачен солнечный свет и так же ярко искрится море. Думаю, что утреннее сияние стаканов в ресторане отеля «Кахала Хилтон»…

— Обширность и разнообразіе свдній, оказалъ лейтенантъ Фидъ: — совершенно испортили всю его карьеру. — Въ послднее время, какъ теб извстно, онъ былъ отставленъ отъ службы за невоздержность и неспособность. — Когда ты видлъ его въ послдній разъ? — Въ-живыхъ? спросилъ Фердинандъ Фидъ, мняясь въ лиц. — Безъ сомннія! Ужь не хочешь ли ты уврить, что видлъ его призракъ? Лейтенантъ молчалъ; а мичманъ вкусилъ длинный глотокъ своей любимой микстуры изъ равныхъ частей воды и рому и намекнулъ своему…

Я шел вперед, и возвращался назад, и забрел прямо в нежно умиравшее небо, и наконец цепочка наблюдаемых и наблюдающих предметов привела меня, в обычный мой обеденный час, на улицу весьма удаленную от той, где я обыкновенно обедаю, так что я решил зайти в ресторанчик, стоявший на краю города. Когда я вышел оттуда, ночь уже пала без дальних слов и церемоний. Тощий призрак — продолговатая тень, отбрасываемая счетчиком автомобильной стоянки на мокрый снег — была странного рдяного оттенка; я установил,…