Проза

Старушка сидела, выпрямив тщедушное тельце. Большие ясные глаза расширились и смотрели не мигая. Павла стал колотить озноб. «Действительно, заболеваю. Оля принесет лекарство, приму побольше. Недоставало еще разболеться в моем положении…» — А кто вам, Анна Павловна, рассказал про шофера? — спросил Павел, помолчав. — Екатерина Анисимовна, управдомова жена. Об этом вся Москва говорит, я, наверное, последняя узнала. — Согрейте мне чаю, — попросил Павел, — а я лягу. Глаза старушки стали…

Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда? — Пожалуй, почему же не потешить прибауткой? Эх, старина, старина! Что за радость, что за разгулье падет на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и месяца нет, деялось на свете! А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит…

— Коммунизм — это черная тень над моим солнечным завтра! Я далек от мысли утверждать, что у нас в Штатах все безукоризненно, но я не стану разбивать скорлупу, чтобы добраться до тухлого, отвратительно воняющего яйца, которое я не только не в состоянии буду съесть, но и глядеть на которое омерзительно. Воля ваша, друзья, но я буду всегда голосовать против коммунистов! — отвечает Джеф, сохраняя невозмутимое спокойствие. — Я так и поступаю, — изрекает молчаливый Кларк. — Мы не будем вас спрашивать.…

- Ты давай … того .. не раскисай. Пошли лучше еще пивка купим … может и девочку найдем новую. “Деееевввааачки … девввчонки…не стойййте ввы вв старрроонкеее…”. Пашли ! Давай, давай, поддднимммайся ! Вперрреедд ! Ээээй…. Эээййй… тты…чего? Штттоо с тобой? Эээй ! Ээййй ! Скорую сюда, срррочно скорую ! * * * Недавно здесь прошел праздник - и улицы города все еще пестрели плакатами. “Голосуйте за ваше будущее !”, “Будущее уже наступило ! Сделай свой выбор в новом веке!”, “Реши свою судьбу !”…

— Фу-ты, гадость какая! — произнес барин, брезгливо выпячивая нижнюю губу, однако же стал записывать песню. А то вот, еще насчет ополченцев есть песня, — ска зал ямщик, приходя все в более и более веселое настроение. Барин снова перевернул страничку и приготовился записывать. — Ну, ополченцы… — вымолвил он в ожидании. Ямщик откашлянулся и начал: Ох, мамаша, ополченцы! Ох, мамаша, запри сенцы! Они — ребята молодые, На них кольцы золотые… Через эти полсапожки Перебили все окошки……

— Постой, брат, — остановил его издатель, потирая лоб. — Ты ведь, тово… Исключён на пять заседаний? Это хорошо, брат… Так и нужно. Пока ты забудешься. А там я б тебе ещё работку дал. Скажи… не мог бы ты какого-нибудь октябриста на дуэль вызвать? — Так я его лучше просто отдую, — добродушно сказал Карнаухий. — Ну, вот… Придумал тоже! Дуэль — это дело благородное, а то — чёрт знает что — драка. Карнаухий пощёлкал пальцами, почесал темя и согласился: — Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет.…

* * * Назавтра отец принес из магазина новенький пульт дистанционного управления и торжественно вручил его Кевину. — Держи, — сказал отец, — только смотри, не очень увлекайся телевизором. Большинство программ рассчитано на тех, кто не любит утруждать свою голову чем-то более серьезным, чем телевизионная жвачка. Спустя примерно час из магазинной службы сервисного обслуживания покупателей приехали двое веселых молодых парней, которые, покопавшись в электронных внутренностях телевизора Маккальстеров,…

Спрашиваю: «Чья земля?» — «Помещика Щербакина». — Что за чёрт, думаю. Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: «Богатый?» «Нет, говорят, так… средней руки». Что ж вы думаете? И ночью я спрашивать: — «Чья земля?» — и на другой день утром — всё говорят: «Помещика Щербакина». И это у них называется «помещик средней руки»… Вот это — края! Какие же у них должны быть «помещики большой руки». — Что ж, долго еще тянулись «земли помещика Щербакина»? — недоверчиво спросил я. — Да…

Два приятеля, сидевшие по бокам Резунова, энергично толкнули его в бок, но он отмахнулся от них и продолжал: — Как же, как же! Нашумевшее дельце. Ты, Дыбович, небось совсем и не думал, что в такие знаменитости попадешь?… Все притихли, как перед грозой, опасливо следя за фруктовым ножом, который вертел в руках Дыбович, усевшийся между Тыриным и Капитанаки. Дыбович улыбнулся, положил нож и махнул рукой. — Ну, уж тоже… Нашел знаменитость. Где нам… Мы люди маленькие. — Послушайте, — тихо…

— Пожалуй… — Ну, конечно. Еще, помните, кондуктор, когда получал деньги, то кричал: «Yет местов, нет местов». Помню, еще дал он нам по билетику — вам и мне… Да… Вам и мне. Иссякнув, я обернулся к ней и ждал её реплики. — Вот что, — сказала она, поднимаясь, забирая зонтик и книгу. — Хотя глупость и дар богов, но, видно, к вам боги отнеслись особенно внимательно, особенно щедро. Слушайте — вы! Ни в каком трамвае мы с вами не знакомились — я вас вижу впервые в жизни . Я только хотела убедиться…

Нельзя сказать, чтобы у амфитриона был вид беззаботного пьяного кутилы, безрассудно крушащего всё на своем пути. Было заметно, что он не выходил из бюджета, доставляя себе и своему другу только ту порцию удовольствия, которую позволяли средства. — Человек! сколько за посуду? — Девяносто копеек. — Вот тебе — видишь, Миша! А ты говорил: «пойдешь в ресторан». Там бы с нас содрали… Хо хо! А тут… Девяносто? Получай рубль. Постой… Дай-ка еще стакан… Ну, вот. Теперь сдачи не надо. Ровно рубль. …

Вслух сказал: — И носатые дупеля провалились? Ха-ха! Видите, метрдотель, и вы не счастливее. Ну, вот, возьмите, принцесса, закройте глазки и подумайте: чего бы вы сей час очень, очень хотели? — Да если бы была хорошая семга, я бы семги съела. — Это само собой — это закуска. А что горячее? — Господи, как вам это не надоело! Ну, самое простое — я буду есть то же, что и вы. — Я буду — цыпленок сюпрем. С рисом. — Благодарю вас! Я ему уже час твержу, что риса не признаю, а он со своим рисом!…

— Я бы, конечно, мог вам посоветовать что-нибудь в смысле выбора вашей карьеры, но для этого я должен знать, что вы собой представляете и на что способны. — На всё! — снова отрубил он. — Это слишком много. И иногда даже опасно. Нужно быть способным на что-нибудь одно. Чем бы, например, вам хотелось заняться? — Мне бы, всё-таки, хотелось занять место, имеющее отношение к литературе. — Ну, например? — Я бы хотел быть секретарем вашего журнала. — У нас есть секретарь. — Тоже препятствие!…

Татарин обиженно пожимает плечами. Долго думает, что бы возразить. — Которы человек пьяны, тот ход'ть, шатайся, — какой такой порядок? — Вот ты, значить, ничего и не понимаешь… «Шатается, шатается». Разве он сам шатается? Это водка его шатает. Он тут не причем. — Се равно. Идот, пает — кирчит, как осел, собакам, кошкам пугает, рази можно? — А ежели весело, так почему ж не петь. — Которы поет хорошо — так, канэшна, д'стви'тельна, ничего; а которы пьяный, так прохожий даже обижается, да?…

* * * И сразу оба голоса замолчали: и контральто, и тот, что повыше. Как будто кто ножницами нитку обрезал. И молчали оба голоса так минут шесть-семь, до самой станции, когда поезд остановился. И вышли контральто и сопрано молча, не глядя друг на друга и не заметив меня, прижавшегося к углу дивана.

— Верно. Он у меня кучеренок. Да ведь рубашка то эта от меня ему дадена, или как? Да если бы он, паршивец, в розовой или оранжевой рубашке рыбу удил — ведь он бы вам весь пейзаж испортить. Было бы разве такое пятно? — Послушайте, вы, — сказал я, выйдя из себя. — Что вам надо? Чего вы хотите? Я стою здесь с этой дамой и любуюсь видом, расстилающимся перед нами. Это ваш вид? Вы за него хотите получить деньги? Пожалуйста, подайте нам счет!! — И подам! — выпятил он грудь, с видом общипанного, но…

Первым долгом ему пришла в голову мысль: — Что это за крестьяне такие: «первый» и «второй»? Эта сухая номенклатура ничего не говорит ни его уму, ни его сердцу. Неужели нельзя было назвать крестьян простыми человеческими именами? Конечно, Иваном или Василием их можно и не называть (инстинктивно он чувствовал прозаичность, будничность этих имен), но почему бы их не окрестить — одного Вильямом, другого Рудольфом. И сразу же, как только Панталыкин перекрестить «первого» и «второго» в Рудольфа и…

Приехали около трех часов дня. Кое-кто бросился к извозчикам, но Марья Николаевна запротестовала. — Нет, нет! Багаж пусть отвезут в гостиницу, а мы пойдем пешком. Так приятно окунуться в детство. — И мне тоже, — сказал приютившийся сбоку поклонник. — И я тоже хочу окунуться. Сделал он это так: поцеловал руки Марьи Николаевны. И все — числом восемь человек — побрели пешком. Шли сзади Марьи Николаевны, из уважения к ней немного сосредоточенные, — из уважения к ней сдерживая веселье и вежливо…

— Да, да! Не может быть сомнений: самый настоящий замерзающий мальчик… И по календарю — нет никакой ошибки. Календарь показывает Рождество. — Постой, Полторакин… Взгляни-ка на окна фасада. Нет ли здесь где-нибудь зажженной елки? — Есть! Второй этаж, четвертое, пятое и шестое окна. Полторакин бросил взгляд на освещенные окна. — Так. Значить, всё в порядке! — А что в порядке — Замерзает у окон с елкой. По шаблону. Странно, — прошептал Вздохов, не слушая его. — Сколько раз читал об этих…

Я вам расскажу такую историю. У одного англичанина был пудель; и вот этот пудель… Впрочем, пардон — тут дамы… Я лучше продолжу свою мысль о новом. Всё, всё, всё, всё, должно быть новое. Предыдущий оратор, может быть, не вылезал из приюта для безнадежных идиотов, но, господа! Ведь и устами паралитиков иногда глаголет истина (Саша, Саша!)… Всё новое! Марья Кондратьевна! Я уже давно замечаю, что у вас, не при муже будь сказано, — один и тот же возлюбленный. Второй год… Боже, Боже! Переменить! Пардон,…