Рассказ

Понятно ли вам, как все это предрасполагало к неге, к любви, к блаженству? А вышла, друг мой, одна только отвратительнейшая ерунда!.. Впрочем, это пока в сторону. – Не буду расписывать вам чувства мои, когда легкий шорох платья коснулся, наконец, моего слуха. Помню только, что я узнал, с поразительной чуткостью, похожей даже на ясновидение, узнал, что это непременно ее синее кашемировое платье. Но не в этом дело. Месяц светил несколько вкось, и его лучи, сквозя чрез листву ближней березы, падали…

Он помолчал. – Ума решилась. Бросить ежели, плюнуть – жалко! Первое дело – деться ей некуда; отец-то идол ведь во всех статьях… Другое – баба душевная… Мальчонок-то у меня какой? – вершок в ем. – Василий Мироныч многозначительно посмотрел на меня и, переполнив тон свой благоговейностью, добавил: – Пишет! Расписки пишет… Запись ведет! – Да с чего же это с ней? – спросил я. – Ума не приложим. Так жалко нам, так жалко… Ты подумай – даровая, почитай!.. А уж с ребятишками вникала… Эх как вникала,…

Я сошел с возвышенности и направился к хутору. В это время звуки «жилеек» звонко прорезали воздух и затрепетали в нем веселыми, подмывающими нотками… Конюх заиграл «бычка». Бойкий мотив шаловливо переливался по тихому простору; откуда-то издалека несся навстречу ему такой же бойкий, такой же игриво-веселый отзвук. Казалось, новые, славные тоны пробежали по степи и подернули ее еще более нежным, еще более ласкающим колоритом… Глубоко дышала грудь сладким, пахучим воздухом… Слух нежили задорно-веселые…

– Мы довольны, – заметил он после некоторого молчания, – поп он жестокий, а мы им довольны. Он вызволяет нас. Работаешь ему – он рад. Он работу помнит – придешь к нему, сейчас он тебе водки… Добрейший поп!.. Кабак-то у него свой, – таинственным полушепотом добавил он, – попадьин племянник в нем. Племянник – попадьин, а кабак – попов! – И мужичок с лукавством прищурил правый глаз. Мы помолчали несколько минут, в продолжение которых мужичок, проворно переплетая своими ножками, раза два подлетал к…

— Сынок, — спрашивал папа, — ты когда-нибудь целовал женщину через вуаль? Адольф удивленно пожимал плечами — иногда папины вопросы казались ему несколько странными. Он объяснял это тем, что папа в своем местечковом детстве несколько переусердствовал, изучая Тору и Талмуд. — Отец, — говорил он, — у меня итак достаточно отклонений, но этого у меня пока нет. — Читать великих писателей в переводе — то же самое, что целовать через вуаль, — пояснял папа. — Если бы ты читал твоего любимого Бабеля…

Однажды утромъ, въ тѣни заброшенной лодки, когда море кипѣло подъ лучами солнца и напоминало голубое, усѣянное свѣтовыми точками небо въ лѣтнюю ночь, одинъ старый рыбакъ разсказалъ мнѣ ея исторію. – Эта фелюга, – сказалъ онъ, лаская ладонью руки сухой остовъ судна: – это Закаленный, самая смѣлая и извѣстная лодка изо всѣхъ, что ходятъ въ морѣ отъ Аликанте до Картагены. Пресвятая Божія Матерь! Какую уйму денегъ заработала эта преступница!…

Менутъ покорно молчалъ. Онъ былъ такъ слабъ передъ кулаками этого животнаго, забавлявшагося имъ. Однажды въ воскресенье вечеромъ Тоно явился въ пекарню въ очень веселомъ настроеніи. Онъ побывалъ днемъ въ трактирѣ на берегу; глаза его были налиты кровью, а изо рта сильно пахло виномъ. Онъ принесъ крупную новость. Онъ видѣлъ въ трактирѣ Менута съ невѣстою – рослою дѣвкою. Этотъ чахоточный червякъ сумѣлъ прекрасно выбрать себѣ невѣсту; у него, видно,…

Это каучуковый чёрный мячик, который кидается с криком «Дыдыдынц!» с четырнадцатого этажа. Он подпрыгивает сначала почти до десятого, потом — до пятого, потом — до третьего… У кого больше подпрыгнет. Это чёрный хлеб из школьной столовки. Кусок стоит копейку. Хлеб солится, корка натирается чесноком, который заблаговременно берётся из дома. Всё это сладострастно жуётся с разными смешными рожами на уроке пения во время хорового вытья про «Мой Лизочек так уж мал…» Словом, семидесятые. Учился…

Вова, вместе с Ариной Петровной, уже объездил весь мир. Вы можете себе представить, какой это кошмар и морока взять с собой животное куда-нибудь в Исландию или Непал. Все эти запреты, справки и прочее. Я уже не говорю о деньгах. Но на то она и Тракторина Петровна Жабова-Давилова, чтобы преодолевать трудности ради любимого Вовы. Нельзя на самолёте — плывут на пароходе. Нельзя на пароходе — едут поездом. Нельзя поездом — идут пешком. И вот где-то три-четыре года назад произошла та самая история.…

Историю я знал хорошо, лучше всех других предметов, потому что выучил её сам, без всякой помощи Хабибулина. На экзамене меня спросили, когда была основана Москва. Я просто оскорбился простоте вопроса, тут же рассказал годы правления Юрия Долгорукого и стал скороговоркой перечислять всех князей и царей с датами их жизни и правления. У аспиранта, принимавшего экзамены, на лице появился какой-то брезгливый страх, и я был прерван на Алексее Михайловиче. Получил «пять». Кутузовский метод преподавания…

И Аркашка пошёл. И стал писателем. Лёжа на полу в какой-то немыслимой позе, кверху попой и книзу головой (так к мозгу кровь лучше приливает, я пробовал писать в Аркашкиной позе — класс!), шевеля, как змея, высунутым языком, похожим на кусок радуги (от сосания фломастеров), Аркашка выводил в своей красного цвета общей тетради: «И злой валшебнек Курамор ванзил мечь в плодь нещаснова добрава валшебнека Гулюлюна и три раза хахача пиривирнул яго. Хахаха! Ты пагибнеш!, кричал Курамор. Иба!..» …

Говорит Василий Михайлович очень редко, больше молчит. Зато уж если выразится — ничего не добавишь. Чистый фольклор. Помню, сидим мы с Нинель Павловной и Василием Михайловичем (Лаврушка тогда спал после обеда) и пьём чай. Мюллер поёт. Миуша, нажравшись свежего карпа, чего-то там себе вылизывает в задней, так сказать, подмышке. Хорошо, уютно. Василий Михайлович, как водится, молчит, а мы с тётей Нинель, позёвывая и похлопывая комаров, ведём долгий разговор про дождь. Ну, что в этом году, дескать,…

— Нет, ты мне про Ганса ничего не рассказывала. — Тю! А шо там рассказывать! Я упервые увидела его около буржуазного магазина «Берёзка». Это было як гром и молния. Он был высокий, голубоглазый и прекрасный, як я не знаю шо. Тогда я ещё безумно любила Боярского, но по сравнению с Гансом Боярский показался мне тараканом у шляпе. Я сказала себе: «Галю, это он». Я проделала работу, и Ганс запал на меня, як кот на валериану. Он мотылялся у моих стройных ног, целовал мои шорты и обещал берлинскую прописку.…

– Теперь сюда! – показал замполит благоухающей рукой на ногу пастушка. Сашуньчик Червяков, прозванный Сашуньчиком за детские губы, стеснительные глаза и нецелованность тамбовскими девицами, свернул белую голову московско-парижскому «Консулу» и вылил на грязную распухшую ногу афганского пастушка благовонный продукт международного сотрудничества. Замполит носовым платком смывал многодневную грязь. Мальчонка, стиснув зубы, дышал шумно и часто, как щенок в жару. Потомок московского таксиста рыжий и…

– Эй, шурави! Че есть, че нада?! Калсон есть? Ручка нада? Махмуд – все есть! И, прячась от командира за кузовом машины, сержант, задыхаясь и дрожа от чувства измены Родине, шептал Махмуду: – Есть кальсоны, носки, куртка. – Контрол! – командовал Махмуд, и сержант нервными руками доставал из вещмешка бирюзовое офицерское белье с начесом. Теперь про куплю-продажу кричали агенты – пацаны, которых он нанимал за проценты от прибыли с проданного товара. Они налетали на остановившиеся машины шурави и…

— Нет, не чувствую, — заерзал на месте Сэмюэл, — а что…? Вилли косо посмотрел на него. — Ты когда-нибудь видел, чтобы деревянный индеец у табачной лавки был выкрашен в небесно-голубой цвет? — Нет, ни разу. — Тогда посмотри вон туда. А видел ты когда-нибудь розовую собачью конуру, оранжевый нужник, сиреневую поилку для птиц? Так вот же они! Там, там и там!!! Оба привстали в скрипучей машине. — Сэмюэл, — прошептал Вилли, — посмотри, весь город, каждое полено в поленнице, перила, заборы,…

По этому случаю идиллия моя да начнется таким образом: от ненастного, осеннего вечера и от безобразных мыслей, которые тискались в голове моей этим вечером, я ощутил какую-то кислоту во рту и до смерти томившую сердце боль. А когда я нахожусь в таком состоянии, мне обыкновенно начинает хотеться чего-нибудь такого острого, чтобы обожгло горло и грудь и, отуманивши голову, вместе с тем, как говорится, отшибло бы память. Аппетит на эти вещи, говоря в скобках, свойствен более плебеям, нежели аристократам,…

– Scelerato! [6] Между тем развязали мне ноги, протащили еще несколько шагов, и раздался крик женщины. В эту минуту повязка, закрывающая мое лицо, была сорвана, и я увидел себя в комнате, обитой черным сукном, – перед собой молодую прекрасную женщину в черном платье, которая бросилась в мои объятия и вдруг отступила, встала на колени и с радостным криком начала благодарить Бога. Возле меня стоял человек пожилых лет, с обнаженным кинжалом в руке, и еще другой, уже поседевший. …

– Здравствуйте опять, – сказал он растерянно, сойдя с плетушки. – Здравствуйте и вы, – ответил равнодушно крестьянин. Кирилл Архипович снова поздоровался с ним, а также с вышедшей хозяйкой. На мгновение он замер в сладостной истоме и сообщил: – А я, ведь, кулёк-то забыл. Гляжу, где он? Ах, назад ехать надо! – Недалеко пахнулись ещё… – Не далеко… вот тут на углу – против лавки… Как его? – Аксёнова? – Она… Гляжу: нет кулька… Ах, ты грех! – Кирилл Архипович постоял ещё, подумал, покачал…

Киялхан, проходя дальше по берегу, не раз оглядывался и с жалостью смотрел в спину своей взлохмаченной женге. С трудом ему верилось, что эта уныло скорчившаяся у воды женщина могла когда-то иметь тонкий стан и лебединую шею; возможно, обладала она голосом звонким и гармоническим, как музыка речной струи, в которой теперь полоскалось грязное белье. Что ж, прекрасным можно назвать лишь то, что не стареет. Или то, что уходит все дальше в памяти, и чем дальше, тем прекраснее оно… Взгляд Киялхана задержался…