Советская классическая проза

— Куда там!.. — не унималась Ульяна. — А ты не той... Не думай только о себе, — сказал Карпова, посерьезнев. — Думаешь, для чего я это городил? — Он нагнулся к жене, зашептал: — Дети уже большие, спать с ними в одной комнате... — Карпов замялся, подыскивая подходящее слово, но, так и не найдя его, спросил: — Как ты об этом, думала? — Во! Обиделся! — удивилась Ульяна. — Пошутковать нельзя! Да кто ж не знает, для чего спальня? Если б не знала да не думала, так разрешила б я тебе эту грязь в хате…

Яна пайшла, а я яшчэ ўсё весела маўчу. Бо меншая леснічаначка, колькі б мы з ёю разоў на дзень ні сустрэліся, усміхаецца мне ці то ўжо сарамліва, ледзь не па-дзявочы, ці то неяк зусім па-даросламу асэнсавана і шматзначна. Скажам, учора, калі я застаў іх, голенькую тройку меншых, без Томы-наглядчыцы, у пяску над ракою. Залатая галоўка, Наташа, усміхнулася крыху спадылба, і вачыма, і губкамі, і па-сталаму растлумачыла нам: — Гуляем тут. Нібы яна, трошкі старэйшая за дваюрадных брацікаў, адказвае…

— Нячысцікі завяліся там, ці што? — злосна смяяўся студэнт і падумаў, што батрак пабіўся з хлапцамі за дзевак і паддурыў старыкоў чартаўнёй, як найлепей. Архіп устаў з канапы і засігаў па святліцы ў задумленні. Затужыў троху. І ўспомніў старога дзеда Міхалку, на каторага ўсе казалі, што ён тры гады бегаў ваўкалакам. Сам Архіп некалі даваў гэтаму веры. — Што за народ наш, беларусы? уголас задаў ён сабе пытанне і размеркаваў, што доктарам будзе служыць на Беларусі і будзе збіраць матэрыялы аб духоўным…

— Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, — говорил он, — точно так же, как врачи вмешиваются, когда нужно излечить больного ребенка. Тогда люди, предлагающие взять в свои руки власть над разоренной, проданной страной… — Интервенция! — вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом. — Вы проповедуете план Родзянки — впустить немцев, чтобы они уничтожили Советы? Мы-то отлично знаем, кому это было бы на руку. — Я ничего не проповедую, — возразил адвокат, —…

Снова с автоматической точностью повторяются десятилетиями отработанные движения. Моралес не делает ни малейшей скидки на вторую подачу, ибо его единственный шанс — атаковать, и укладывает мяч в ту же ячейку сетки. Принц-консорт почувствовал, как кровь отхлынула от щек. Ну какое ему дело до этого американца костариканского происхождения? И в судьбе Моралеса ничего не изменится — выиграет он или проиграет. Игра давно уже сделана. Моралес — владелец модного и дорогого теннисного ранчо во Флориде,…

— Как не был? — Побоялся. Я на дороге ждал. — Видали! Настоящее ограбление по всем правилам: двое дело делают, третий на стреме. Это, конечно, Ленькина наука!.. Тебя как звать? — Серенька. — Сергей, значит, а фамилия? — Костров. — Отец где работает? — Отца у нас нету: от живота помер. — Вон что! А кто у тебя в семье есть? — Мамка… — Он подумал и добавил как о чем-то не стоящем упоминания: — Сеструха еще. — Старшая? — Какой там — ползунок! — А тебя как звать? — обратился…

Анатолий Иванович не успел ответить. В сенях послышался бархатистый, рокочущий басок, и в комнату, нагнувшись под притолокой, вошел Андреев. Ни дать ни взять — бог охоты. На нем толстый кожаный комбинезон, финская шапочка с полукруглым козырьком; за плечом «зауэр» — три кольца, кожаный ягдташ с захлестками для утиных шей, рюкзак; нож в замшевом чехольчике, хронометр и компас дополняли его обмундирование. От него веяло силой, здоровьем и беспощадностью. Оказалось, что прошлогодний егерь Андреева…

Итак, мы идем в оперу. Я, Павлик, успевший беззаветно полюбить Лемешева, Толька Симаков, предпочитавший «легкий» голос Козловского, и парень с другого двора, Слава Зубков. Он ценил мужественные голоса: баритональный бас и просто бас, а из женских — контральто. Слава — парень странный и неожиданный. Никогда не поймешь, что у него внутри. Молчаливый, сосредоточенный в себе, он вечно погружен в какую-то непосильную, изнуряющую думу. Но выходит он из своей оцепенелости удивительно легко, без того опоминания…

— Эта река называется Къ'атланг-и. А русские на своих картах написали Хатагли. Потому что их ухо плохо слышит нивхскую речь. Старик еще раз взглянул на узкую, извивающуюся речку, тускло блеснувшую щеками-заводями. — Река как река, — сказал старик. — Но вода в ней совсем негодная. Где-то в нее нефть втекает. Вода в реке, как наваристый чай, густая и очень вонючая. Таймень, что из залива в реку уходит, керосином пахнет. За цвет и запах так реку и назвали: Къ'атланг-и — терпкая, значит. Вон на берегу…

— Еще годик, — говорит Чуркин. — Еще ступень, — говорит Ряженцев. В окнах свет, на занавесках тени елочных лап с подвешенными к ним шарами и звездами, шары качаются на нитках — тени поворачиваются… — Тьфу ты, морока! — с негодованием говорит водитель. Машина останавливается. Перед нею медленно опускается шлагбаум. Слышен слабый, несмелый вскрик паровоза. — Черт! — говорит Чуркин. — И в праздник они тут! — У них прорыв, — говорит Ряженцев. Старый маленький паровоз «овечка» проходит за…

— Вот пропотею — и все ладно будет. Пропотеть-то пропотел, да толку мало. Попробовал дедушка утром спуститься с печки, и чуть не упал. — Гляди-ка ты, на самом деле вроде захворал, — пробормотал он. Мы струсили, особенно Андрюшка. — Ой, Серега, вдруг дедушка умрет, что мы тогда одни… — Типун тебе на язык! — зашипел я на Андрюшку, и он примолк. К вечеру дедушка попробовал подняться еще раз. Мы помогали ему. Но у него сразу закружилась голова, и он сел на пол возле печки. — Дедушка,…

Не один раз учительница посылала Тольку к директору школы. Директор писал записки на имя Толькиных родителей. Эги записки Толька читал вслух, ехидно посмеивался и в заключение, плюнув на неразборчивую подпись директора, бросал их в печку. Кое-кто из ребят узнал все-таки, что Толька остался беспризорником. Но он пригрозил «дать жизни» тому, кто расскажет об этом в школе. Характер Толькин ребята знали, оттого и помалкивали. Все кончилось бы раньше и проще, не будь этой тайны, которую так ревниво…

– Надо отвлечься. Вы на пределе. – Чем можно отвлечься ночью? – спросил я. – Попробуйте прогулки. Это успокаивает нервы, рассеивает внимание. Поздно вечером я вышел на прогулку. Это была первая в моей жизни прогулка по ночному городу. Наверно, такое же чувство испытывали космонавты, вступившие на Луну. Ничто не светилось (за исключением отдельных фонарей, которые при достаточном воображении можно было принять за зависшие над планетой неопознанные летающие объекты), ничто не передвигалось, не бегало,…

– Здравствуйте, Петр Петрович, – сказал я. Грузчик-капитан даже не удостоил меня взглядом. Лишь лазерный луч от камня полоснул меня по глазам. – Давай, давай, чево рот раззявил! – вдруг неожиданно тонким голосом закричал Петр Петрович на одну из замешкавшихся обезличенных личностей. – Я живу в вашем дворе, Петр Петрович, – сказал я заискивающим, самому себе противным голосом. – Я по поводу ананасов… Говорят… – Помогай!, – пропищал владелец, может быть, «Куллана-1». Движением фокусника он вытащил…

Это был зал ресторана! Это был зал для приема иностранных делегаций! За накрытыми накрахмаленными скатертями столиками сидели все давным-давно знакомые мне люди. На физиономиях знакомых была растерянность и даже испуг. Все находились в мятой одежде и были не причесаны. Кто же мог подумать, что тетя Зина вдруг откроет здесь гардероб? – Где хотите сесть, молодой человек? Я оглянулся, с ужасом ожидая дальнейших чудес. И не ошибся. Рядом со мной стояла буфетчица Клава в каком-то легкомысленном синем…

— Митя! — Ау! — тотчас раздастся в ответ, и покажется в окне его лицо, и целую минуту глядит он на тебя затуманенным отсутствующим взором. Потом — слабая улыбка, взмах тонкой руки: — Я сейчас! И вот он уже внизу, на веранде, в своем грубом свитере, и кажется, что он особенно глубоко и мерно дышит после работы, и смотришь тогда на него с удовольствием, с завистью, как, бывало, глядишь на бодрую молодую лошадь, все просящую поводьев, все подхватывающую с шага на рысь. — Да что ты распускаешься!…

Оказывается, все обошлось хорошо. И довольный собою, счастливый пес тычет розовым мокрым носом в нежную ручку дамы, невзирая на ее негодование. Балахнин жил где-то на краю города, нанимая одну комнату и будучи нахлебником у толстой просвирни. Там, в домашнем хозяйстве, Ральф уже давно нес обязанности по доставке провианта. Все мелкие лавки: мясная, рыбная, бакалейная, пивная, монопольная и прочие – были знакомы Ральфу, как свое жилище. Стоило Балахнину или Секлетинье Афиногеновне поставить на пол…

И вот результат этой работы… Палин посмотрел направо. Там, за углом здания, круто вздымался огромным черным кубом реакторный блок сверхмощной атомной электростанции. Собственно, в окно он смотрел не на всю эту разметавшуюся перед ним обширную и неорганизованную еще территорию промплощадки. Его интересовали пересекшая весь этот «свинорой» сравнительно неглубокая траншея со свежими отвалами грунта и черная линия толстого трубопровода на дне ее. Спирально обернутый пропитанной битумом блестящей лентой,…

– А ты на после-обеда. Бери, бери, не бойся. «Казбек», в штадиве вчера давали. Боец осторожно, точно боясь запачкать другие папиросы, вынул одну и сунул за ухо. – А тебе можно? – Вергасов повернулся к сидевшей на крылечке хитроглазой, краснощекой Марисе. – Смиетесь, чи шо? – Боишься, что румянец потеряешь? А? Вергасов въехал в калитку и остановился над Марисей. – А ну вас, товарищ каштан! – Марися притворилась, что испугалась лошади, и слегка отодвинулась. Вергасов наклонился и…

– А где командир роты? – Там… – куда-то в пространство, неопределенно махнул головой связист. – Позвать? – Позвать. – Подержите тогда трубку. Вскоре он вернулся вместе с Конаковым. – Здорово, инженер. В гости к нам пожаловали? – Он снял через голову автомат и стал расталкивать храпевшего старшину: – Подымайся, друг. Прогуляйся малость. Старшина растерянно заморгал глазами, вытер рукой рот. – Что, пора уже? – Пора, пора. Протирай глаза и топай. Старшина торопливо засунул руки…