Пучина скорби

— Теперь ты знаешь? — спросила Марина, не понимая, верить этому или нет.

— Все было, как обещал Лавр, — не слушая ее, проговорил Сережа. — Я же сказал, теперь оно всегда со мной. И со всеми, кто участвовал в расправе. Мы повязаны кровью, говорит Лавр, никто не может уйти.

— Что за «оно» такое?

Сережа напряженно смотрел на мать.

— Не могу ответить. Оно не хочет. Я сказал много, оно позволило, потому что…

— Да, ты говорил. Потому что я не поверю, не пойду в милицию.

Марина вскочила с кресла, заламывая руки. Она должна собраться, сообразить, как поступить. Сережа болен: и вид у него, как у больного человека, и слова, и поступки. Совесть грызет, вина мучает — вот результат. Пойти в милицию и заявить на собственного больного сына?

Чтобы его судили, в тюрьму или психушку посадили?

Нет. Ни за что. Да, там дети, жертвы. Но Сережа — ее ребенок. И жертва! Нужно забрать его, увезти подальше отсюда, на другой конец страны. Продать квартиру, все продать и уехать. Завтра вернется из рейса муж, нужно рассказать ему и решить. Впрочем, Марина не сомневалась в его выборе: что может быть дороже единственного сына?

Мысленный поток пронесся в ее сознании. Растерянная, раздавленная, но не уничтоженная свалившейся на нее информацией, Марина, как всякая мать, собиралась защищать своего ребенка. Неважно, от чего или от кого. Да, некоторое время назад ей почудилось в сыне что-то чуждое, неродное, но это прошло. Болезнь накладывает отпечаток, вот причина. Но разве можно отказываться от любимого, близкого человека лишь потому, что он заболел?

— Оставайся ночевать. Отоспишься, успокоишься. Папа приедет скоро.

Сережа смотрел на мать со рвущей сердце печальной обреченностью. Внезапно из левого глаза выкатилась кровавая капля. Потом — из правого. Кровавые слезы текли, прочерчивая дорожки на щеках. Марина, не помня себя, заголосила, рванулась к сыну. Причитая, гладила его по голове, прижимала к себе, пытаясь вытереть кровь.

— Что? Что с тобой? Надо скорую! Сережа!

Он отстранил мать от себя, взглянул ей в лицо. Кровь перестала течь, но щеки Сережи были перепачканы, как и руки Марины.

— Не надо скорую. Видишь — прошло. Я хотел сказать тебе то, что не должен был. Попытался, но оно не позволило. Я же говорил. Если действуешь против его воли, даже не делаешь, а только думаешь, — оно накажет. Кровь потечет из носа, глаз, ушей, горла. Задыхаешься, голова дико болит.

«Вот они, симптомы! Как же ему плохо», — думала Марина.

— Когда мы поняли, что оно теперь внутри нас, Лавр собрал всех и сказал, уйти никто не сможет. Я говорил уже, да? Голова не варит совсем. Так вот …Не сможет уйти. — Сережа произносил слова с видимым усилием. — Мишка вскочил, прямо истерика была. Руками махал, орал, что в гробу видал все это, что не подписывался малых валить. И пусть эта штука убирается из него ко всем чертям. А Лавр ему: «Уверен? Точно пусть убирается?» Мишка ответил: «Да». Лавр сказал, мол, будь по-твоему, сам решил. А вы, говорит, смотрите внимательно. И мы смотрели. — Сережа затрясся, побледнел еще сильнее, хотя уже некуда, кажется. — Мишка стоял-стоял, смотрел на Лавра. А через минуту говорит: «Оно ушло! Я его не чувствую!» Улыбнулся, захохотал: «Так-то, сучара!» А потом…

— Хватит, Сережа, не надо себя мучить. После поговорим, ладно? Иди в ванную, умойся, а я пока какао твое любимое сварю, хорошо? Творожники сделаю, творог сегодня свежий купила.

Сережа хотел ответить, открыл рот, но передумал. Лицо его внезапно просветлело, как у человека, принявшего верное решение.

— Конечно, мам. Как скажешь. — Он поцеловал Марину в щеку. — Я тебя люблю. Прости, что редко говорил. И папу люблю. Вы у меня лучшие.

Марина погладила Сережу по волосам.

— Все обойдется. Главное, мы вместе.

Она ушла на кухню, Сережа отправился в ванную. Марина слышала, как он включил воду. Вымыла руки, поставила на плиту чайник. Молоко, яйца и творог достала из холодильника, муку и сахар из шкафчика вынула.

Вода все еще текла, Марина слышала, как урчит кран: муж не собрался починить, и кран время от времени рычал. Но, бросив случайный взгляд в окно, она вдруг увидела, как сын садится в машину.

— Сережа! Ты куда? — крикнула она, будто он мог ее услышать.

Марина бросилась к окну, открыла форточку, хотела позвать сына, но он, не оглянувшись, уже забрался в салон «восьмерки» и захлопнул дверцу. Ей оставалось смотреть, как машина выезжает со двора.

В тот момент Марина не знала, что больше не увидит своего сына живым.

Глава двадцать третья

Олеся еще не вернулась.

Вадим пытался отправить жене в мессенджер ссылку на ролик «Виатора», написать сообщение. Связь была отвратительная, письмо никак не желало уходить. Он соображал, что написать: надо бы коротко, по существу, но мысли путались, в голове крутились воспоминания о только что закончившейся беседе с Мариной Ивановной. Следовало записать ее рассказ на диктофон, жаль, поздно сообразил.

— Как погиб Сережа? — спросил Вадим.

Сложно было задать этот вопрос, однако пришлось. Марина Ивановна, рассказав, как увидела сына сидящим в машине, уезжающим от нее навсегда, умолкла, и Вадим боялся, что она сбросит звонок и больше не возьмет трубку.

— Как я ту ночь пережила, сама не понимаю. Муж не звонил, сестре не рассказала ничего: просто не могла обсуждать это, к тому же Лидуся была на дежурстве, не будешь же по телефону… — Марина Ивановна вздохнула. — А рано утром мне позвонили и сказали, что Сережа… Якобы у моего мальчика кровоизлияние случилось. Ночью, во сне. Мне потом доктор говорил, что никогда такого не видел. Голова Сережи будто взорвалась изнутри, все сосуды лопнули. — Марина Ивановна снова замолчала, стараясь подавить слезы. — Дальше черным-черно. Не помню, как муж вернулся из рейса, как мы тело Сережи забирали из Верхних Вязов, как хоронили. Отпевание, поминки — ничего не помню. Сережа на Михайловском городском кладбище лежит. Лидуся все организовала, муж помогал, а я ничего не могла, как в прострации была. Одно застряло в памяти: на похоронах ко мне Лавров подошел. Как я ему в рожу не плюнула? Он, скотина, соболезнования выразил, а сам даже очков черных не снял. И уж точно не заплаканные глаза под ними прятал. Этот мерзавец понятия не имеет, что такое скорбь.

— Чего он хотел?

— Сказал, правильно я поступила, что никому ничего не выболтала. Дескать, и дальше надо молчать. Зачем марать память сына? К тому же, говорит, ничего доказать я не смогу, зато близким навредить — запросто. Мужу, Лидусе. Пожалеть их надо. А в конце наклонился ко мне и доверительно так сообщил: «Сергей ваш был слабым человеком, ему не по силам нести тяжелый груз, вот он и переложил его на ваши плечи. Вряд ли это справедливо по отношению к вам, однако ему было позволено облегчить душу.