Русская классическая проза

Я шагаю, волнуюсь и восклицаю: – Вот она, настоящая женщина! Ей доступна гражданская скорбь! Она может страдать за человечество!.. И я без ума от этой редкой женщины… Едва только наступает утро, я уже стою у своего окна и жду, когда в окнах vi -а-vi покажется незнакомка. Ночью я мечтаю и жду утра, днем шагаю из угла в угол… Да, господа, это необыкновенная женщина! Летом, когда мои и ее окна были открыты, я не раз слышал истерический плач и счастливый смех… Однажды даже я слышал, как она, схватив…

– Взгляните! взгляните... или вы не замечаете?.. Взгляните, какое цицероновское молчание!... Итак, в одном доме, опиумный господин погружает всех в сон; в другом, самое молчание его вызывает восторженные рукоплескания. Откроет ли он рот, хоть бы даже для того чтобы чихнуть или кашлянуть, присутствующие нетерпеливо моргают глазами, толкают друг друга локтем и со всех сторон слышится уже шепот: – "Сейчас заговорит!... сейчас говорить будет!!.." Когда заговорит он, (и это совершенно все равно: скажет…

А попробовать счастья именно не мешает! Здесь, сказывали мне, водятся такие почетные граждане, которых хлебом не корми, а подавай дворянина! А дочки у них, говорят, такие толстушечки, что и старого человека немощного на ноги подымут! Что ж, это хорошо! во-первых, оно как-то слаще, как около тебя этакая бархатная кубышечка… под мышками у тебя пощекотит, или вот сядет на коленки, или ущипнуть себя даст… а во-вторых, и начальство как-то снисходительнее смотрит на подчиненного, у которого жена не тоща:…

Прошел ясный, шумный и веселый день. Наступил вечер. Прибли жалось время, когда все дети ложатся спать. Стрелка на стенных часах подходила к восьми. Все собрались в бабушкиной комнате. Мама что-то шепнула Леле на ушко. И вдруг на всю комнату раздался плач: — А-а-а-а-а-а! — кричала Леля. — Я не хочу спать! Я не люблю восемь часов! Бабушка обняла внучку и сказала: — Лелечка милая, все дети должны ложиться в свое время спать… Да не только дети, даже все животные. Куры перестали петь. Собака Лап…

Мне совестно стало, что Николай оставил мне все свое состояние, пожизненно. Я не мотовка, а не знаю, много ли я скоплю для кислого Володьки. Ждать его совершеннолетия — куда еще далеко… Софи мне говорит как-то: "Ты, Маша, большую глупость сделаешь, если будешь торопиться опять выходить замуж". Откуда она взяла, кто ей сказал, что я тороплюсь? Вот тебе раз! Когда я вернусь домой и лягу, я иной раз просто с ужасом вспоминаю о моем замужестве… А кумушки глядели на нас да приговаривали: "какие…

"Спишь, товарищ! [Здесь не спят"] Казак [Не спят, ваше благородие] Никак нет, ваше благородие! Тот не казак у которого оба глаза спят! Один всегда на часах! Нез.‹накомец› Зачем слезать с лошади и ложиться [на] Казак Чтобы турки заснули, ваше благородие. Нез. Всякое ремесло мастера боится; прощай товарищ! Казак Сегодня один молодец волей иль неволей, а попал в руки; не [зна] узнаешь по платью, а кажется, переодетая турчанка. Нез. Где же он? Казак Свели к начальству;…

Теперь, милостивые государи, я стою в стороне, пропуская мимо себя нестройные ряды идей и мнений, постоянно сбивающиеся с ноги, но я всем говорю: «Хорошо!» Но мне уже никто, как бывало, не отвечает: «Рады стараться, ваше превосходительство». – а только взводные с усмешкой кивают головой. Я кончил… И еще раз подымаю бокал за здоровье отставного коллежского секретаря, литератора сороковых годов Ивана Тургенева. «Русская старина» № 3, 1884 V. Речь, сказанная генерал-майором Дитятиным…

В течение декабря и января я переписал пьесу три раза и выучил ее наизусть. Она была напечатана з мартовской книге «Москвитянина» 1850 года, но играть ее на сцене не позволили. [3] Автор был взят под надзор полиции. – Это вам больше чести, – сказал ему граф Закревский, лично объявляя Островскому распоряжение высшего начальства. Граф Закревский любил произведения Островского. Пьесы «Свои люди – сочтемся» и «Бедность не порок» автор читал у него в доме. 3 …

Кругом мальчишки выкрикивали уличный товар. Куски красного арбуза вырезывались издали. А там вон, на лотках, — золотистые кисти винограда вперемежку с темно-красным наливным крымским величиной в добрую сливу и с подрумяненной антоновкой. Разносчики газет забегали с тротуара на средину площади и совали прохожим под нос номера листков с яркими заглавными карикатурами. Парфюмерный магазин с нарядным подъездом и щеголеватой вывеской придавал нижнему этажу монументального дома богатых монахов европейский…

Неприятное ощущение пронизало меня до корней волос. Я терялся, я начинал дрожать сам. Вдруг она сказала: – Я продаю петуха. Машинально, не обратив внимания на странность этого заявления, я спросил: – Петуха? Где же он? Женщина подняла руки. Действительно у нее был петух, связанный, обмотанный плотной сеткой. Я потрогал его рукой, теплота птицы убедила меня. Это был настоящий, живой петух. Пораженный, смущенный, теряясь в соображениях, я силился улыбнуться. Я не знал, что сказать. Мне казалось,…

– Д-да. Я, выведенный из терпения, не противоречил. Наконец, он стал разгружаться. – Видите ли, – прохрипел он, – я не того… д-да… Она, надо вам сказать, рыжая. Я люблю ее больше чем «Муравья», хотя, клянусь дедушкой сатаны, посмотрели бы вы на «Муравья» в галсе – красота, почище военного корабля. И вот я сидел… и она сидела… того… и у меня в душе кипит настоящий вар. Такая она милая, господин, что взял бы да раздавил. Она говорит: – «Чего ты?» – «Люблю я тебя, – говорю, – оттого и реву». – «Брось, –…

Внегда же начяше клепати [17] ко утреннему пению, боголюбивый же он муж Бажен Второй, скоро востав от ложа своего возбудив же и юношу онаго Савву, поидоша на славословие Божие ко утренни и отслушавше со вниманием и страхом Божиим и приидоша в дом свой. И егда же приспе время божественныя литоргии, поидоша паки с радостию до святыя церкви на славословие Божие. Проклятая же оная жена тщателно устрояше на юношу волшебное зелие и, яко змия, хотяще яд свой изблевати на него. По отпущении же божественныя…

– Где ты пропадал? – Где? А ты куда посылал? – Чертова ты перечница! Пять минут сбегать, а ты полчаса ползешь!.. Квашня! – Чего орешь-то! – хладнокровно возражает он. Присели мы с ним как-то покурить. – Ты бы, Иван, должен бы меня побольше уважать, – сказал я. – Ведь я над тобою выше стою. – Черта ли мне тебя уважать!.. На-ка! – изумился Иван. И он с любопытством оглядел меня своими круглыми глазами, словно выискивал, – за что же это, собственно, я претендую на его «уважение»? Необычно…

Начальник дивизии рапортом указывал корпусному командиру на полную ненужность этого люнета, на то, что в любой момент японцы шутя могут перебить всех его защитников. Корпусный положил на рапорте резолюцию: «Умереть в окопах – это значит одержать победу». И все знали, – он очень гордился, что в районе его корпуса линия укреплений выдается вперед больше, чем в соседних корпусах; и все знали также, что сам он ни разу не рискнул самолично побывать в этом люнете. Японцы спокойно предоставляли русскому…

Как только благодать материализировалась и распределилась между духовенством, мир стал рабом его, от царя до нищего. От. Матвей Ржевский говорит Гоголю: «Не подходишь под мое благословение, бегаешь благодати». Благодать ему представляется электричеством, струящимся с его рук, как с иголки громоотвода. Гоголь пусть и гений, но все же человек, а от. Матвей, каков бы он ни был лично, по способности каждый день надеть эпитрахиль и идти по «узкому пути» на алтарную стену, в киот, под ризу — вовсе не человек,…

Весело разговаривая друг с другом и беспечно смеясь, отроки уже миновали затаенное в траве золотое яйцо. И приближались к городским воротам. Гулкий тысячеустый ропот толпы вдруг остановил их. Испуганные и смущенные, стояли отроки у края пыльной дороги и озирались вокруг, стараясь понять, на что смотрит и дивится все это шумное множество. Смуглый отрок первый увидел яйцо. И подошел к нему. — Смотри, Метейя, какая красивая в траве лежит игрушка, — сказал он своему другу. И поднял яйцо. Рыжеволосый…

— Папочка, — виновато сказала она, глядя на одеяло, — ты ставь ударенье на первом слоге, а не на втором. Плющем, русло… И потом, ты говоришь «вьется», а Пушкин написал «виётся», и непременно надо на и напирать, а то опять не будет размера… Петр Петрович взбесился и захлопнул книгу. — Ну, если ты лучше меня знаешь, в чем дело, зачем же приставать ко мне? Иди и зуди, как находишь нужным. У Руси задрожала нижняя губа, и она вышла в столовую, где получила проборку от Юлии Федоровны…

— Наконец-то, а мы ждали, ждали… Это говорит бабушка, прикорнувшая на диване в «прихожей» в ожидании мамы, и теперь так смешно жмурящаяся от света висячей лампы. — Едва вырвалась… нельзя было!.. А ты уже ложился… милый? Говоря это, молодая женщина густо краснеет и с Бобиком в руках подсаживается к чайному столу. Бобик считает маму красавицей, лучше Таты, куда лучше! В самом деле, она очень мила, — эта тоненькая, как былиночка, бледная и эффектно одетая молодая женщина. У нее белые, как сахар,…

— Принимали хорошо. Сама слышала. — Черти! — обрадовались, что глазами ворочает. Не жалеют лапищ. — Это ты верно говоришь. Глаза у нее мистические. Только, не скажи, и играет, она хорошо. — Та-лант-ли-вая? — странно блестя загоревшимися глазами, протянула Кис-Кис. — Талантливая! — без запинки ответил Горский, стойко выдерживая ее взгляд. — Лучше меня? — Я уже сказал: каждая в своем роде. — Ну, Максимка, берегись! — И она с силой рванула воздушную оборку платья. — Начинаем! — раздалось…

Встречные в колымагах бояре низко кланялись передовому опричнику, князю Вяземскому, о котором шла молва на всю Москву. Вскоре и вовсе опустели московские улицы… Жители заперлись в домах и тишь да пустота воцарилась в городе. — Ишь ты! Хошь шаром покати! — рассмеялся князь Вяземский, указывая плеткой на опустевшие улицы. — Чего доброго, и в боярском доме ничего нс найдем. — Ин и искать не придется, — с недоброй усмешкой произнес Федор Басманов. — Слыхал, небось, княже, как государь-батюшка повелел.…