Русская классическая проза

— Чего ж, это не дурно… — Куда лучше. Он остановился, посмотрел на Лапина смеющимися глазами и с особенным выражением прибавил: — Николая Ефимыча в маковку поцеловал. И сейчас, бедняк, как вспомнит, так и зальется слезами. «Сроду, — говорит, — меня ни один генерал не целовал… и не думал, а вот привел Господь дожить…». До слез рад… Толкование слов генерала станичниками в смысле обещания земли оказалось, однако, очень распространительным. Они уже собирались было с осени ехать пахать землю помещика…

— «Ты — животное!» А Карась, возвращаясь к приятным воспоминаниям, продолжал, попыхивая папиросой: — Был там один с нами… прямо — феномен! Три рюмки выпьет и — уснет! Через полчаса — опять трезвый! По натуре — трагик, — «пьете?» — Карась насупил брови и зарычал густым басом, — «да-а… пьете?..» Мрачный мужчина!.. Дадут ему еще, — тяпнет; ни закуски, ничего не признает. Свалится под стол, — через полчаса опять трезвый, лишь пыль с усов да с бороды обтирает… А помнишь, Николушка, я надевал стихарь…

— Не брехучий человек мне сказывал, что ты ей конфетки давал! — задирающим тоном возразила на это Ульяна. — Давал… Что же, она — бабочка кругленькая… Он снял с гвоздя новую, праздничную фуражку, провел ладонью по ворсу и внимательно прикинул на глаз, оценивая, сколь добротно сукно. — Бабочка аккуратная… — спокойным, насмешливым голосом прибавил он. — Чита-атель! — с презрительной, злой усмешкой сказала Ульяна, чтобы не остаться в долгу. — Мало вас начиталось! Бога уже не признаете… Емназист……

— Не ругайся! — увещающим голосом сказал стоявший в дверях другой воин с револьвером и добавил еще более приятное словцо. После пушечного салюта и архипастырского благословения эти крепкие выражения, сопутствовавшие моим первым шагам в тюрьме, несколько остудили мое беззаботно-веселое настроение любопытствующего туриста… Пошли мы бесконечными коридорами. Спускались по ступенькам вниз, подымались вверх, опять спускались и пришли в какое-то подземелье. Решетка, величиною с добрые ворота, отделяла…

Издали, в стороне от жизни, еще ни то ни се, похоже как будто на прежнее, на старое, привычное, близкое сердцу знакомыми чертами. Из окна вагона можно любоваться классической русской зимой с морозами, со сверкающими снегами, с голубыми тенями, нарядными рощами, запушенными инеем. От накатанной дороги с навозцем, от избушек, похожих на кучи навоза, прикрытые снегом, таких живописных в чередовании темных и белых пятен, веет «святою тишиной убогих деревень» [1] . Вот она и опоэтизированная сивка —…

— Сразу взяли? — Никак нет, — я отбивался. В первый раз вдарил, — осечка… Ну, один-таки достал меня шашкой по руке, палец порезал, — шашки у них тупые. Я патрон выкинул, достал другой, вдарил, — ссадил его с коня. А ко-онь!.. — с восхищением протянул Замчалов, медленно покрутив головой. — Ухвати я тогда этого коня, — ушел бы! Ей-богу, ушел бы… Не успел: огарнули кругом [1] , шашками по плечам лупят… Достать как следует не могли, оттого не поранили. Болеть после этого дюже болели плечи, а раны…

— У меня три завода в Борисоглебске, масла — лить некуда. Продал бы по шестнадцати за пуд. Но уполномоченный запретил вывозить, и баста! Кругом вот стонут: нет масла. У нас в Борисоглебске хоть залейся… А кто посообразительнее — удается провезть… Ну, конечно, греют руки… — Как водится… Это надо уметь! — То-то вот… Нет уж, хочу другое попробовать… Как ваше мнение, мистер Робертс, насчет лесного дела? — От-шень хорошо! — Хорошее? — Можно заработать. Теперь материал от-шень дорог! — Хочу…

Фельдшер еще раз прошел пальцами по ноге, нахмурил брови, сжал губы с видом человека, напряженно соображающего, и носом пустил долгое сопение. Уласенков заробел и стал надевать штанину. — Д-да… это, брат, в Мерденек надо, пожалуй, в лазарет. А может, и подальше. Раскудрявилась, вынуть не просто, поносишь. Пожалуй, к весеннему севу и домой, может, попадешь… — Ей-богу?! — воскликнул Уласенков. — Очень просто. Командир придет — доложим… Раскудрявилась же, я ее слышу… Уласенков с умилением, надевая…

Уходят артисты. Тает толпа, растекается по балкону. Шуршат шаги, лениво пересыпается говор, звенит смех. Звонким плеском взмывает резво-веселый визг детей. Нарядные, как куколки, девочки с голыми коленками мчатся вперегонку по палубе, натыкаясь на лакеев с посудой, на Ивана Парменыча, на витрину с книгами, которую бойкий торговец поместил как раз на повороте в корме. И частый стук детских ножек долго стоит в зыбком шорохе мерных шагов… — Поддержите коммерцию, господа… Виды Волги… — предлагает торговец,…

Между Лактионом и Муравиным чаще всего возникает пререкание о преимуществах положения ремесленного и земледельческого. Перескакивая с предмета на предмет, этот диспут иногда доходит до высших материй, до вопроса о том, что будет и будет ли что «на том свете», можно ли рассчитывать на справедливое устройство жизни здесь, на земле, где вокруг богатства и довольства, как мелкая зыбь морская, копошится полуголодная и совсем голодная нищета, а в самой нищете раздор да свары, да темная злоба и непонимание:…

В детской был хаос и шум. Все столы и стулья были перевернуты, игрушки кучами лежали на полу. Из книжных шкафов все тетради и книги были свалены на кровати, а сами шкафы изображали не то какие-то экипажи, не то части погибшего корабля. Теперь весь шум сосредоточивался вокруг умывальника. В центре, едва касаясь подбородком края таза, стоял пострадавший Мишка, сын горничной, с вымазанным кровью лицом и мокрым от воды передом рубашонки; Бобка пускал струю, опуская кран, а Ляля, немного брезгуя и превозмогая…

— Мамочка, милая, чаю, чаю скорей! — говорила молодая, полная женщина, присаживаясь к столу и подвигая к себе корзину с печеньем. — Зачем мне сахару? Вынь из стакана сахар, — просил молодой человек в студенческом кителе, протягивая руку через стол и выбрасывая сахар на скатерть. — Мама, запрети Алеше переплывать пруд и сидеть в воде по целому часу. Он рискует жизнью и здоровьем, — ворчливо говорил плотный мужчина лет 35-ти. — Осторожнее! осторожнее! — крикнул он, обращаясь к детям. —…

— Не околевать же мне, больному человеку, под забором: не пес я. — Желал бы я знать, — недоумевал Мерезов, — чем кормится эта босая команда? Я не даю им ни денег, ни пайка. Враны с небеси хлебов им не носят. Тем не менее старики не мрут, скрипят и даже, по-видимому, сыты, потому что не бегут со двора, и намедни скотник Антип выражался весьма презрительно о дармоедах, которые побираются под окном… Кстати: есть у тебя рубль? Дай мне, потому что по двору шествует Федора, и я предчувствую, что у нее…

Александр Николаевич, по крайней мере, в десятый раз с утра пожалел, что не застал Катю дома. — Угораздило же ее так некстати уехать к какой-то подруге, да еще в Саратовскую губернию, да еще на целый месяц! Этак и не увидишь ее, пожалуй… Через месяц я за тридевять земель буду. А хотелось бы повидать… Когда, против воли порешив с гимназией, Александр Николаевич с отчаяния бросился в заманчивую, полную тревог и переворотов жизнь авантюриста и уехал добровольцем к Черняеву, Катя одна искренно плакала…

Мария не подозревала того, что привычка, скупость и надежда на то, что молодая девушка может вступить в выгодный брак, который когда-нибудь позволит возвратить расходы, заставила Пратта затраченные на ее воспитание, содержание или удовольствие деньги вносить в расходную книгу, которую он вел с особенной точностью. Родственное чувство было ему совершенно чуждо. К тому времени, с которого начинается эта повесть, тайный счет дяди, приготовленный для его «обожаемой» племянницы, достиг тысячи долларов,…

– К делу, к делу, – закричали мы. – Уж не свои ли похождения ты хочешь нам рассказывать? – Нет, господа! – возразил спокойно небольшой человечек, – я обыкновенный смертный. Итак, я жил у моего немца, как говорится, припеваючи. В университет я ходил не слишком прилежно, а дома решительно ничего не делал. В весьма короткое время сошелся я со всеми моими товарищами и со всеми был на «ты». В числе моих новых друзей находился один довольно порядочный и добрый малый, сын отставного городничего. Его звали…

( Мария Петровна старается его удержать. Из двери сада входят Надежда Павловна и Аваков. ) Аваков . И вы так рано возвращаетесь, Надежда Павловна… Надежда Павловна . Да нельзя же… Сергей Платоныч… Чтоб они там… вдвоем… Бельский ( бросаясь к Надежде Павловне ). Надежда Павловна… Надежда Павловна ( вздрагивает ). Что с вами, вы меня испугали… ( Аваков с изумленьем глядит на него. ) Бельский . Надежда Павловна, я в большом волненье… но вы не обращайте на это вниманья… Я, видите…

Каждому существу дано Оружие в тоске отчаяния: Измученный олень останавливается и показывает Собакам свои страшные рога, — а у г. Миллера: Не каждому ль животному дано Орудие для собственной защиты? Олень рогами угрожает псам… Мы выбрали наудачу первые попавшиеся стихи. Положим, что здесь, как в описании, подобное отступление не так еще важно, но вся драма так переведена: с описаний Шиллера сняты краски, – из речей выжат сок. И против русского языка попадаются погрешности. На стр.…

Архаические прорехинские старички, завидев нас сидящими с моим стариком (кстати, его звали Ареф) на лавочке у избы в тихий осенний, прозрачный и слегка пронизывающий дрожью осенний вечер, в свою очередь вылезали из своих темных углов и подсаживались к нам. Особенно меня поразили трое из них. Один был высокого-высокого роста, кузнец по ремеслу, с желтыми и вечно перепачканными в углях руками (он все еще копался по целым дням в кузнице); но голова у него была совсем белая, маленькая, и лицо совсем…

Я расскажу вам теперь об этом, потому что в последнее время как-то чаще, чем прежде, стал посещать меня мой «маленький дедушка», приводя с собой, из тьмы позорного забвения, ряды таких же, как он, маленьких и ничтожных существований. Прошло всего, кажется, сорок лет, а какое уж далекое время было, такое далекое, что если бы могли перенестись усиленным воображением на тогдашнюю сельскую улицу, вы увидали бы, как наш батюшка-поп, с большим животом и сивою бородой, в тихий летний полдень сидит на…