Советская классическая проза

— Сегодня, сегодня починайте, пока погода стоит! На улице, толкая друг дружку, скачут ребятишки. Щупленький дед Михайло суетливо пробегает мимо. Показываются возы, доверху нагруженные сеном. — Стой! Стой! Заверни один воз до школы!.. Заверни, говорю, председатель приказал! — машет рукой дед Михайло. В колхозе «Червоны зирки» не до гостей. Стоят горячие дни сенокоса. Люди чуть свет вышли на работу, село опустело, и только из трубы председателевой хаты вьется дымок. Мать Степана Ильича,…

Абдулла был уважаемым человеком, молодые звали его аксакалом — белобородым, хотя в бороде паромщика черных волос было больше. Но мудрость не всегда приходит с сединой. Народ это тоже знает. Поэтому и считалось почетным, если Абдулла пригласит кого выпить чаю. Большой чайник висел над таганцом, и около него на деревянном помосте всегда можно было скоротать время, ожидая парома. Однако оказать гостеприимство далеко не значит позвать в гости. А гости бывают званые и незваные, нежданные и нежеланные.…

Через минуту няня и Марк снова шли по площади. В сумочке у девушки лежал флакончин духов, а малыш крепко сжимал в руке пистолет. Они уносили с собой "любовь и "смелость", подаренные щедрой Ягг. Однако эти приятные сами по себе дары не гарантировали (к нашему огромному сожалению) им счатья до конца дней. Народ все прибывал и прибывал на ярмарочную площадь. Один за другим Грета внимала с полок свои подарки. Денег с покупателей она, как любая уважающая себя волшебница, не брала, чем вызывала у одних…

Хлопец, мабыць, заўважае мой позірк і маю да яго стоеную цікавасць. Далей маўчаць нам ужо і няёмка. Ён дастае з кішэні пачак «Шыпкі» і лёгкім прывычным рухам пасоўвае да мяне. — Курыце? — Не, дзякуй. — Кінулі ці не пачыналі? — Некалі пачынаў. Ды раненне перашкодзіла. З секунднай няўцямнасцю ён пазірае на мае ногі, затым болей працяглым позіркам акідвае грудзі. Я разумею яго недаўменне: якая сувязь — нага і курыва? Але ці варта казаць яшчэ і пра раненне ў грудзі, якое ледзьве не абярнулася…

Сцепаніда ўзлезла на дарожны адхон і хварасціной лёгка пасцёбала Бабоўку па скарэламу заду — маўляў, давай прэч з дарогі. Карова, спаважна ступаючы, сышла з адхону ўніз у канаву. Канешне, трава там была не дужа каб прыдатная для каровінага языка — болей дуддзё і быльнёг, але хай. За дзень як-небудзь напасвіцца. Карова скубла ўнізе, а Сцепаніда пастаяла яшчэ на гасцінцы, азіраючы з невысокай насыпкі знаёмае да драбніц некалі сваё хутарское поле. Дзесяць гадоў яно ўжо было не іх — калгаснае, але…

— Из Дании! Из Дании! — радостно заорал космонавт, забыв, что передатчики включены. Сидевшие на пульте связи и управления инженеры изумленно переглянулись между собой, и один из них, сжевывающий: в разговоре буквы «Л» и «Р», изумленно спросил: — Овег Дмитвиевич, что с вами? Вы пвиняви сигнав товможения? — Принял, принял! Сажусь! Бабенка тут одна меня попутала, чтоб ей пусто было!.. — Бабенка?! Какая бабенка?! Но космонавт не имел уже времени на разъяснения, и пока там, на Земле, разрешалось…

Полосовало старого и малого дождем, секло ледяной крупой, а они все шли и шли, надеясь отыскать или же нечаянно встретить среди военной сутолоки, среди тысяч людей хоть кого-нибудь из двух родных человек. Но затерялись они, вовсе затерялись в людской коловерти, куда-то занесли их нерадостные военные дороги, дороги отступления. Потеряли бабка с внуком всякую надежду на встречу и притащились домой. Простыли, ослабели, едва до деревни добрались. И тут скрутила внука, а потом и бабку хворь. Два человека…

Волки, когда-то обретавшиеся в предгорьях и по лесостепям, ближе к овечьим отарам, ко всякой доступной живности, теснимые людьми, автомашинами и вертолетами, с появлением огромного водохранилища провели перестройку в соответствии с условиями обитания, подвинулись жить и промышлять к пустынным, зверем и птицей богатым берегам. Объединившись в стаи, волки зимней порой успешно охотились на маралов, косуль и даже случалось на лосей. Часть стаи с «бригадиром» во главе переходила водохранилище, залегала…

– Ты бы шла ложиться, мать. Мы еще посидим. – Теперь насидитесь. Взяли бы меня с собой. – Иди спать, мать, иди… И дочке пора. Второй час… – Не любишь ты меня, – вздохнула жена, прижалась и чмокнула мужа в щеку. У нее была эта привычка, которая всегда раздражала Бориса: говорить при посторонних людях при случае и без случая: «Не любишь ты меня», прижиматься и чмокать в щеку. Раньше, когда жена была молоденькой и хрупкой, это всегда умиляло людей и самого Бориса, сейчас же Рая располнела, голос…

Прыжки в длину, в высоту, поднятие тяжестей, ныряние в глубину, плавание – какой бы вид спорта мы ни взяли, повсюду мы встречаемся с достижениями, которые сто лет назад казались бы нереальными. Значит, человек как таковой развивается, прогрессирует, он становится быстрее, сильнее, ловчее. Ну… не мы с вами конкретно, но человек в целом, человек как таковой. Значит, это одна из линий его прогресса. Вторая линия наиболее очевидна. От каменного топора (как оружия) к водородной бомбе, от пироги, выдолбленной…

Если гроб в прихожей не испугал меня, то раскрытые зонтики (а тогда они были только черные) вызывали во мне страх. Сейчас объясню почему. Однажды я листал какую-то книгу или журнал (читать я, конечно, еще не умел и даже не понимал, что такое буквы) и увидел там страшную картинку: огромную летучую мышь на фоне белой луны и какого-то не то замка, не то собора, кажется в готическом стиле. Черные крылья, очень точно застигнутые художником в хищном и остром изломе, чрезвычайно меня встревожили. С того…

– Хотите железную дорогу превратить в трамвайную линию? – строго начал он. – Ничего не выйдет. Здесь штраф посолиднее. Молодые люди заметно осунулись. Иван Карпович заметил бедственное состояние их духа и сменил тональность: – Что же это вы? Такие представительные и… без билета. Стыдно вам! Это мальчишка, сорванец, ума своего нету или безобразия одни на уме, ну тот – ладно, а вы? Стыдно вам! – Стыдно, – согласился один из юношей, потупив взор. – Еще ладно, – продолжал Иван Карпович с увлечением, –…

Перед ними под солнцем высилась насыпь узкоколейки. Августа втащила его на насыпь и усадила на рельс. Села рядом и ткнула пальцем вниз: – Видишь надпись? Туго натянутые ряды колючей проволоки выползали из лесу, наматывались на столб и дальше, на столбах, тянулись вдоль насыпи далеко-далеко. К третьему по счету столбу был приколочен дощатый щит. На нем было написано что-то – черными, прерывистыми буквами. Грозными на вид. – Вижу, – сказал Александр. – Читай! – Я же не умею! – возмутился он.…

Стремительно несутся рельсы. Прыгнуть на ходу обратно? Опасно! Время потеряно. Ничего другого не остается, как ехать в тамбуре курьерского поезда, уносящегося опять куда-то в обратную сторону, еще дальше от дома. Досадно, но ничего. Просто небольшая потеря времени. На ближайшей станции можно сойти и пересесть во встречный поезд, который вернет его обратно. Предполагается, что поезда ходят по летнему расписанию, очень часто. Однако до ближайшей станции оказывается неизмеримо далеко, целая вечность,…

Вера Ивановна подняла на него глаза и поразилась, до чего же чужое, незнакомое лицо. И этот злой, почти ненавидящий блеск в его глазах заметила впервые. А может, и раньше бывало у него такое лицо, но только она не замечала? Ей стало страшно, она машинально вжалась в спинку кресла, - Я верила тебе всегда, Паша... - Напрасно, - коротко ответил Павел. - Верила тебе, а ты... - рыдания, до того времени застрявшие где-то внутри, начали вырываться наружу. Вера Ивановна с трудом сдерживала себя. …

1 Во двор Московского экономического института вышел молодой нерусский человек Назар Чагатаев. Он с удивлением осмотрелся кругом и опомнился от минувшего долгого времени. Здесь, по этому двору, он ходил несколько лет, и здесь прошла его юность, но он не жалеет о ней – он взошел теперь высоко, на гору своего ума, откуда виднее весь этот летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем. По двору росла случайная трава, в углу стоял рундук для мусора, затем находился ветхий деревянный сарай, и около…

Впрочем, через час подтянулось еще несколько седоголовых, одышливых, шаркающих ногами творцов, и они тоже, как и я, заказали подшивки не столь уж давних газет — кому «Известия», кому «Правду» — и это, как я мог понять, не имело никакого касательства ни к жути сталинских репрессий, ни к фронтовым будням, а просто, год за годом, отображало обычную советскую жизнь. Люди погружались в это время, как в совершенно иной, отошедший в вечность мир, чувствуя себя отторгнутым, чужими то ли там, то ли здесь,…

Из ватманской бумаги, которую мама приносила с завода (она работала чертежницей), можно было склеить отличный самолет: крылья, киль, фюзеляж — все как полагается. Главное, такой самолет летал. Прилепить к его носу хлебный мякиш для тяжести, взобраться на шестой этаж, открыть форточку на лестничной площадке, легко подтолкнуть — и самолет, полого снижаясь, слегка покачиваясь на ветру, спланирует в самый конец двора. Успей лишь попрытче сбежать вниз, а то не ровен час кто-нибудь унесет модель, либо,…

Разведчики — по самой природе своей работы народ замкнутый, несловоохотливый. Но для этой девушки они не жалели похвал. У нее было условное имя: Береза. Я не знаю, как оно появилось, но трудно было подобрать лучше. Она действительно походила на молодую, белую, стройную, гибкую березку, из тех, что трепещут всеми своими листочками при малейшем порыве ветра. Ничто в ее облике не выдавало хладнокровного мужества, воли, уверенной, расчетливой хитрости — необходимых качеств ее профессии. Вероятно, это-то…

«Кто это, человек или другое что? — думал Степан Трофимов о своем неприятеле. — Сейчас увижу его!» И красноармеец глядел в серое поле, далекое от его дома, но знакомое, как родное, и похожее на всю землю, где живут и пашут хлеб крестьяне. А теперь эта земля была пуста и безродна, — что жило на ней, то умерло под железом и солдатским сапогом и более не поднялось расти. «Полежи и отдохни, — говорил пустой земле красноармеец Трофимов, — после войны я сюда по обету приду, я тебя запомню, и всю тебя…