Советская классическая проза

Но вправду ли дики эти леса? Прислушайтесь, и вы услышите не только жаворонка или кукушку, но и голоса людей. Не случайных путников, нет, и не лесорубов — здесь лес не рубят, и не мельников — мельницы в этом ущелье давно остановили свои жернова. А голоса людей, занятых необычным для Буртау-Шурми делом. — Левей, левей, дьявол тебя возьми, еще левей! — Эгей, смотри, не сорвись! — Детей пожалей! — И жену! Если она молодая. — Ребята, осторожно! Он еще не женатый. — Опускай! Так, так! — Ниже,…

— Ночь… Дождь. До гостиницы не проводили… Ботинки промокли, поесть негде, — бормотал он. — Плохо, плохо я чувствую себя, скверно… — Не нужно… жаловаться, — вдруг тихо, простуженно пошмыгивая носом, произнес сосед. — Когда вас не станет, вы ничего не будете чувствовать. — И он, глядя в спину артисту, зашевелил головою на подушке, как бы желая поглубже погрузиться в нее затылком. — Что?.. Вот спасибо вам, утешили, — немного обиделся артист. Он успел уже помыть ноги и теперь топтался на разостланной…

То была ее первая любовь, и началась она близ Рождества однажды, в безмятежном степном городке. Стратонов приехал к матери-чиновнице долечиваться после раненья. Из госпиталя он подоспел прямо к гимназическому балу. Подпоручик танцевал с рукой на перевязи, тыловые барышни-выпускницы смотрели на него с обожаньем, кроме одной. Самолюбие заставило офицера спуститься с орлиных высот к непокоренному существу в коричневом платьице с кружевной пелеринкой. Там у них имелась аллея старых акаций под названием…

Щоправда, їй було трохи певніше — вона ж хвалилась, що батьки достачатимуть харч, а він мав тільки надію на стипендію; вона їхала на помешкання до подруг, а в нього був тільки лист від дядька до знайомого крамаря; у неї і вдача була жвавіша, а він був зосереджений і ніби млявий. За свої двадцять п'ять років він був підпасичем-приймаком, потім просто хлопцем, далі повстанцем і наприкінці секретарем сільбюро Спілки робземлісу [1] . Тільки одну перевагу проти неї мав — був здібний і не боявся іспиту.…

Непокорный он, этот Сибиряк! Впрочем, какой он сибиряк? Коренной морочанин. Даже фамилия самая местная — Багно [1] , Конон Захарович Багно. А Сибиряком его прозвали за то, что, возвратившись из далеких странствий, он дни и ночи рассказывал о сибирских просторах, о плодородной сибирской земле, о богатой охоте в дремучей тайге. Несколько раз Сибиряк порывался перекочевать на эти вольные земли. Но помещик понимал, что за бывалым мужиком потянутся и другие, и каждый раз ловко его останавливал.…

— Кто первый выйдет, тому и находка. На крыльцо стремглав выскочили мальчик и девочка. — Я первый, — протягивая руки к козленку, крикнул десятилетний Степанко. — Нет, я, — теребила деда Ксюша. — Дарю обоим, — старик развязал ремешок, которым были спутаны ноги козленка, и передал его детям. — Несите в избу. — Бабушка, посмотри, что дедушка поймал! — радостный Степанко опустил козленка на пол. Тот торопливо заковылял под лавку и прижался…

Нет, конечно, более или менее квалифицированному читателю будет понятно, что Сергей Сергеевич Заяицкий это не Николай Васильевич Гоголь — с гениями история вообще ничего поделать не в состоянии, гений сильней истории — но читателю будет также понятно: он повстречался с талантом настолько крупным и самобытным, что укрыть его от читателя — а он до самого последнего времени был именно укрыт от читателя — значит совершить преступление против человечности, из тех, что проходили по Нюрнбергскому трибуналу.…

Обаб протянул длинную руку навстречу сгибающемуся капитану. Точно поддерживая валящееся дерево, сказал с усилием: — Сволочь бунтует. А ее стрелять надо. А которая глупее — пороть. — Нельзя так, Обаб, нельзя… — Болезнь. У нас. Вот атаман Семенов. Не мозгует. Бьет. — Внутри высохло… Водка не идет… От табаку — слякоть, вонь… В голове — нехорошо… Преодолеть что-то надо, а что — не знаю и не могу… — Женщину вам надо. Давно женщину имели? — Обаб тупо посмотрел на…

Теперь любому ездоку скажут: — Валяй, валяй, дорога хоженая, езженая; только лучше ночуй у нас, на свету ехать по той дороге удобнее. Особо хвалить наши дороги нельзя. Дед Осип говорил: — Ты считай не по пути, а по дороге: хорошая — значит, близко; болотцем протянулась — выходит, далеко. Ты спрашивал: как до Колмышина ближе — в е рхом или озерной поймой? Точно сказать не могу. Живу здесь восьмой десяток, все думал, ближе озерной дорогой, а вот намедни плотник там шел — не понравилось,…

В этих словах многое вместилось. Забыть то ощущение живой воды, забыть то начало, сам воздух времени, тот могучий подпор реальной жизни, ее потребностей — значит, не оценить сильнейшего нравственного и социального импульса, вызвавшего к бытию писателя Троепольского. Но формула критика: «Не писатель сделал его (Троепольского. — И. Д.) гражданином, а гражданин сделал его писателем» [5] — чрезмерно упрощает дело. Писатель вызревал в Троепольском медленно: такова была природа таланта, таковы,…

Большевики? Считалось, что есть у них кое-кто в самом Тамбове, в Усмани и Козлове, но главной занозой для эсеров и меньшевиков был оборонный сорок третий завод, где большевистская ячейка выросла как гриб из-под земли и начала отважную борьбу с эсерами, втянув в нее почти поголовно всю пролетарскую громаду. Это сорок третий завод, когда еще о большевистском перевороте только носились слухи, вышел на улицы Тамбова — тысяча человек — со знаменем, на котором было написано: ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ! …

— Грейтесь, — сказал он, размазывая сажу по лбу. — А то замерзли, работая. Женька снял со стены тозовку, клацнул затвором. — Браконьер. Опять куропаток калечить, — пристыдил Гошка. — У них вот-вот птенцы вылупятся. — Самцов, Гога, можно, — убежденно отрезал студент. Начальник поднял голову от бумаг. — Погода портится, — он кивнул на перекрещенное брезентовыми полосками оконце. — Займись чем-нибудь другим, пересиди, а то попадешь в буран,…

Он обернулся на стук: возле навеса у поленницы дров стояла хозяйка квартиры тетя Маша. — Ты куда в такую рань? — спросила она, роясь в дровах, выбирая поленья посуше. — Дождись, оладьев напеку. Успеешь, намнешь холку-то, день долгой. Голос у тети Маши натужный, с хрипотцой. Она в больших галошах на босу ногу, в старенькой наспех надетой юбке. — Спасибо, — ответил Уфимцев, проходя под навес к мотоциклу. — В другой раз как-нибудь. — Что так? — удивилась…

В чем? Он поиграл складками одеяла и поднес руку к глазам. Рука была комнатная, заблудившаяся, потерявшая прямое назначение. А все, что он собирал так долго, год за годом, наука, которая порохом просохшей бумаги шуршала вокруг него ежедневно, ежеминутно?.. «Ну, и что же мне делать с ней?» — спросил он едва ли не вслух и тотчас же уклонился от вопроса, оскорбившись обидным сравнением, которое он сам же и придумал несколько дней тому назад. По совести говоря, он и сам не знал, что ему делать…

Она мечтала всегда, начиная со школьной парты. Мечтала о том, что будет: мечтала ежедневно о завтрашнем дне или вечере. Почти каждое мечтание ее осуществлялось. Она тотчас забывала об этом и снова мечтала, уже о большем, загадывая дальше и дальше. И чем больше она мечтала, чем дальше загадывала, тем неинтересней казалась ей сегодняшняя жизнь, повседневное окружение и обыденные дела. Люба всегда жила завтрашним, вернее, послезавтрашним днем, думала только о будущем, не замечая настоящее и совсем не…

Чемодан наконец поддался. Возница налег на него животом и выпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, но рука отказалась работать, и распухший, осточертевший мой спутник с книжками и всяким барахлом плюхнулся прямо на траву, шарахнув меня по ногам. — Эх ты, Госпо… — начал возница испуганно, но я никаких претензий не предъявлял — ноги у меня были все равно хоть выбрось их. — Эй, кто тут? Эй! — закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. — Эй,…

Дзахо (Константин) Гатуев не расставался с журналистским блокнотом и фотоаппаратом, «вдоль и поперек» изъездил горы Северного Кавказа, воспел первые ростки нового, социалистического мира на родной земле. Дзахо полным голосом заявил о себе как писатель удивительно яркого, самобытного таланта. Его произведения были восторженно встречены народом, ими заинтересовался великий Горький. * * * Исторические судьбы горцев Кавказа с детских лет волновали воображение Дзахо Гатуева. В годы «затишья» после…

— Влас Власович. Еще что-нибудь! Чувствительный романс… Слепой музыкант продолжает свою игру, а я с фуражкой в руках обхожу публику. Каких только мужчин здесь нет! Пожилые, почтенные отцы семейств и безусые юноши, почти мальчики. Одни из них уходят, другие приходят. Торгуются с женщинами, говорят о похабщине со смаком, как о сладких пирогах. Вообще здесь все происходит проще, чем на собачьей свадьбе. Накрашенные девицы относились ко мне по-разному. В одном доме с красным фонарем меня…

…Занятия возобновились через две недели после освобождения Ростова, когда еще похрустывал ломкий ледок в колдобинах, но из-за Дона уже наносило запах парующий земли. Стелка, дрянь, перешла в другую школу, видно, побоялась встречаться со своими. Лиля извлекла из «захованки» под диваном комсомольский билет и отправилась в райком комсомола узнать, как и что? Над городом плавали неуклюжими китами аэростаты заграждения. Где-то в стороне Таганрога едва слышно, натужно ухала тяжелая артиллерия. На закопченной…

А на самом деле он, Борис Збандуто, – чуткий и отзывчивый парнишка. И поэтому он так остро переживает, казалось бы, обыкновенную, такую же, как у всех, жизнь. В нем все время живет напряженное чувство. «Посмотрим, поборемся, не на таких наскочила», – подумал я». Но вот сработал у него «пунктик» амбиции: «…и тут же сделал все наоборот». Самоутверждение все время делает его в глазах окружающих смешным, неудачливым, а то и нелепым. И все же внутренне – вот где главное! – он интуитивно устремлен к…