Советская классическая проза

Все эти дни у Янова проходили в подготовке к Совмину, в спорах, в столкновении точек зрения — кабинет маршала обращался в арену острых словесных баталий. Народу набивалось немало: из Генштаба, разных управлений Министерства обороны... Но сейчас, с утра, Янов посидит один, разберется до отъезда в Кремль со всеми бумагами, — он еще с вечера отдал все необходимые указания майору Скрипнику. И в том, что сейчас вошло раздражение, — причина в этой неожиданно расклеившейся погоде, в противной от ходьбы…

— Странно, странно, товарищи ракетчики. В одном вы молодцы, преуспели. Спасибо за труды. В другом же явно сели на тормоза. Самооборону, похоже, вы недооцениваете. Никак не ожидал. Разберитесь немедленно. Перед отъездом с полигона, когда пусковые установки были уже в походной колонне, Мельников спросил майора Жогина, ракетное подразделение которого участвовало в показных пусках, как он сам расценивает замечания командующего. — Но мы же в главном успеха добились, товарищ генерал, — с беспечной…

— Холодно! — просилась я в вагон. А он все ждал, как будто кто-то его должен догнать и остановить, но никто не появлялся из темноты, поезд лязгал и сдвигался с места — и мы запрыгивали в вагон ехать дальше, в Полянино, к маминой сестре тете Вере. Он меня любил. Все кругом любили, я привыкла и думала: вот такой уж я подарок всем, я не знала еще, что любят всех детей подряд за их глупую радость жить. Думала, я особенная и самая главная, и все предназначено мне. Я выбирала и отвергала. И отвергнуто…

— Надолго ли к нам? — И, не дожидаясь ответа, побежала в погреб за студёным молоком. В избу вошёл, прихрамывая, колхозник в белой рубахе без пояса, поздоровался и сообщил: — Из-за мыса опять дождь наваливается. Постоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, потом подошёл к Ивану Фёдоровичу. — В гости или по службе к нам? — Как вам сказать… Вроде по службе. Я музейный работник. Буду собирать материалы о гражданской войне. — Так, понятно. Материалы эти у нас есть. Вот, скажем, Гришка Пестров.…

Зато как ласково и уютно плещется она в мягких берегах, когда уляжется ветер и солнце засверкает над Полесьем мириадами золотых искр! Покой и тишина опускаются тогда на зеленый бархат лесов и болот. Словно блестящая стальная лента сверкает Припять. Только на поверхности серебрятся обручи-круги. Это в ее глубоких черных заводях плещутся сомы. И дед Талаш, глядя, как забавляются сомы, сдвинет на затылок свою широкополую соломенную шляпу и скажет: «Эх, пропади ты! Вот подцепить бы тебя, увальня!» …

Ранняя смерть Е. Уруймаговой была большой потерей не только для осетинской литературы. Н. Тихонов в 1959 году в одном из писем к автору этих строк, назвав Е. Уруймагову «очень талантливой», писал: «Если бы она так драматически не умерла, она бы создала еще не одно произведение, которое было бы украшением советской литературы». Приход в литературу Е. Уруймаговой — первой женщины-осетинки, писавшей свои произведения на русском языке, — сама ее жизнь и творчество оказались весьма знаменательными.…

Всплыло почему-то опять лицо Реброва. Быть может, от долгих скитаний, частого одиночества Пашков привык беседовать сам с собой. Его порой даже успокаивали эти безмолвные диалоги. — Ну что ты мечешься, старик? Тридцать два — это много или мало? — Конечно, много, ты же ничего не успел… — Почему? Пять лет на флоте. Хорошее время, и потом море, сам понимаешь!.. Институт… Любовь… Правда, не получилась, но ведь была же… — А сейчас что? Сидишь в управлении, крутишь ручку арифмометра… протираешь…

Кладбищенский сторож, болезненный старичок, входил в разряд захудалых. Доходы он имел мизерные. Летом потихоньку торговал черемухой и сиренью, а зимой топил печь крестами брошенных могил. Прочие сторожа считались середняками: имели по коровенке и по десяти соток огорода. Не хуже других жили и Овсовы, как говорят — дай бог каждому. У них тоже были и корова, и поросенок, и огородишко. Семья не обременяла Василия Ильича: он сам, жена и дочь-невеста. Василий Ильич был уже не молод, но и не так уж стар.…

— Не надо! — застонал Руслан. — Не надо! Гость усмехнулся. Пожал плечами: — Сегодня я могу уйти… Широко раскрытыми глазами Руслан уставился в потолок комнаты… Он снова был один… …Снова тишину ночи прорезал злой скрежет трамвая. Руслан представил себе, как два вагона с ярко освещенными окнами, раскачиваясь из стороны в сторону, миновали перекресток. Неприятный звук колес напомнил о том, что не все сейчас спят, кто-то добирается в этом трамвае домой, с работы, а кто-то, возвращаясь со свидания,…

Двенадцать часов. Бьют на кораблях склянки, и их серебристый перезвон плывет, летит вместе с криком чаек к извилистым бухтам города. На рейде Северной бухты замерли серые острые громады военных кораблей. Они глядятся в свое отражение. Жерла орудий в белых чехлах, а к высоким мачтам вознеслись бело-синими флагами постиранные и вывешенные на просушку матросские формы. Под Минной башней у каменного пирса стоят миноносцы. Высоко, в центре Исторического бульвара, круглое здание Севастопольской панорамы…

В то время Любовь Ивановна еще ведать не ведала, что на свете есть такое Стрелецкое, поселок Академии наук, пока только строящийся, пока с одним институтом, вот этим — физики металлов, и что волей случая она окажется там. Случай же был такой. Вечером к подруге заглянул сосед — просто так, посидеть за чашкой чая, — и, разговорившись с Любовью Ивановной, вдруг спросил: «Хотите работать у нас?» «Где это у нас?» — удивилась она. Подругин сосед объяснил коротко: «В Стрелецком. Час езды от города. Ну,…

И вот замена пришла. По правде сказать, она была не такой, о какой мы мечтали. Конечно, мы и не рассчитывали, что в одно прекрасное утро к нам в рубку ввалится, сверкая доспехами, Добрыня Никитич, но все же хотелось, чтобы замена была не такой хилой, не такой неказистой… Не такой «тютей», как выразился Костя Щеголихин… В тот же день, не успели мы выйти из аванпорта и принять первый привет от балтийской волны, Пушкарева безжалостно отобрали у нас и послали рабочим по камбузу. Что поделаешь, таков…

Малуну всегда неловко общество Закуна. Не совсем осознанное в детстве чувство с годами перешло в открытую неприязнь. Грубая самоуверенность и надменность — вот чем подавлял Закун окружающих. Они были для него тем же, что сила и клыки для кобеля, делавшие его хозяином на собачьей свадьбе. «…Умора. Тоже выдумали моду. Медведь — это же наимирнейшая тварь и трус…» Малун на минуту задумался. Ещё совсем недавно нивхи говорили о медведе только почтительно. «Мок — добрый» — вот как называли его взрослые…

— Робу получил? — заглядывает в дверь мастер. — Держи каску. Вишь, какую я тебе сыскал — белая. — Как у этих, в кино, — восхищенно говорит Годжа. — Или у тех? — насмешливо произносит мастер. — А? Поглядим, какой она после вахты станет. Теперь вот что, — он протягивает мне замусоленный обрывок плаката, — запомни это, чтоб без никаких. Осознал? «Обязательный минимум проверки состояния техники безопасности при приеме-сдаче вахты, — читаю я. — Третий помощник бурильщика (буровой рабочий). Работы…

Один мешок мелют по неделе, и редко кто заглядывает на мельницу. Да и дороги сюда плохи — по лесу торчат пни, коряги, корни и сваленные деревья, да валежник громоздится. Старик подходит к возу, скребет высохший, сияющий как и всё здесь, череп и говорит: — Спишь?.. Ну, спи, спи... Мужичонка храпит. Лошадь подымает веки, от которых немного сторонятся мухи, глядит, моргая добрыми влажными глазами, и начинает жевать вяло и сонно, и опять задремывает, покачиваясь с торчащим в губах клоком. …

Война не прекращалась. Прусские войска подошли к самому Парижу и начали осаду столицы. Она продолжалась сто тридцать два дня. Парижское население мужественно переносило все лишения и тяготы осады. А Тьер в это время тайно договаривался с пруссаками и уступил им по договору две богатые, плодородные французские провинции — Эльзас и Лотарингию. (Об этом ты прочтёшь в рассказе «Заря над Парижем».) Тьер и его генералы уверяли народ, что принимают меры для обороны Парижа, а сами просили пруссаков помочь…

К вечеру, объевшись волокнистого мяса, умерла Алешкина сестренка – младшая, черноглазая. Мать на земляном полу долго лежала вниз лицом, потом встала, повернулась к Алешке, шевеля пепельными губами: – Бери за ноги… Взяли. Алешка – за ноги, мать – за курчавую головку, отнесли за сад в канаву, слегка прикидали землей. На другой день соседский парнишка повстречал Алешку, ползущего по проулку, сказал, ковыряя в носу и глядя в сторону: – Леш, а у нас кобыла жеребенка скинула, и собаки его слопали!..…

Все сели по сторонам квадратного стола. От него еще пахло клеем, лесом, жизнью дерева, из которого он был наспех сколочен. Пронзительно светила маленькая лампочка-переноска, подключенная к танковому аккумулятору. — Ну что ж, товарищи артисты, мы показали вам нашу технику, то, чем будем бить немцев. — Комполка снял фуражку, обнажив гладкую крупную голову, утром выбритую до блеска. — Вы сделали большое дело, приехав к нам. Вы продемонстрировали красноармейцам свое патриотическое искусство накануне…

"...Но ведь я отлично стреляю". И она засмеялась, засмеялась тихим счастливым смехом матери, и одиноко и пусто прозвучал ее смех в безмолвной квартире. Мысли на минуту примолкли, и она взглянула на висевшее складками пальто и улыбнулась, и мысли опять тихо и радостно побежали. Среди вековой тайги, среди снегов, среди суровой природы, где белели кости народных бойцов, под колеблющимся, фантастическим неверным отсветом полуночной игры родился он. И сколько усилий, сколько нечеловеческих мук,…

Героини этих повестей — колхозницы-казачки, что пахали на коровах и немецких танках, ютились с детьми и стариками в землянках, уцелевших хатах, недоедали, недосыпали, получали похоронки, чернели от горя и усталости, но с великим мужеством и терпением несли, казалось бы, непосильную ношу. Среди этого женского воинства уже тогда появлялись редкие и оттого особенно приметные фигуры бывших фронтовиков в поношенных шинелях и фуражках, с худыми, восковыми, без единой кровинки лицами — механик МТС Григорий…