Советская классическая проза

Позже, когда мне нужно было получать паспорт, я очень волновался: посмотрит на мою метрику работник паспортного стола и скажет: «Гражданин, ваш документ не внушает доверия…» Но больше всего я волновался в феврале 1939 года, когда меня принимали в комсомол. К счастью, подделку в райкоме не заметили, и вскоре я получил комсомольский билет. Я всегда буду помнить этот год — тысяча девятьсот тридцать девятый. Этот год вошел в мою жизнь не только тем, что я стал комсомольцем. Произошло и другое,…

— А вы, батя, опять… — Ее голос дрожит от обиды. — Ставьте корыто. Вода в бочке у колодца. Да голову шампунем промывайте, а то мне надоело наволочки стирать… На ужин жареная картошка, салат из молодого лука и редиски, вареные яйца и компот из сушеных груш. Все проголодались, друг перед другом жуют быстро и молча, только посапывают. Нюрка и тут дает указания: — Прожевывайте как следует — глотаете, как сомы, а потом животы болеть будут. После ужина Нюрка моет посуду, стелет постели. Ребята, растянувшись…

— И надолго? — упавшим голосом спросил Андрей. — Там видно будет. Свалилась табуретка. Шаги. Дверь распахнулась. — Куда пройти? — Может, помочь, Андрюша? Гаврик заботливо потянулся поддержать товарища, Андрей хмуро оттолкнул его: — Брось, я не ребёнок! — И, смущаясь того, что пошатывается, Андрей нетвёрдо зашагал по коридору. Цветные бабочки вдруг заметались перед его глазами, и пол и дверь стали уходить куда-то вниз. «Так на петле уходит земля», — успел подумать он и во весь рост грохнулся…

Чапаев — центральная фигура. Его именем названа эпопея. Но разве можно проглядеть, что Чапаев — лишь один из множества, каких выдвинула народная масса. Чапаев — герой, но его черты повторяет рядовой партизан и красноармеец. Не потому ли Чапаев и оказался героем этой массы — что был, в сущности, лишь самым ярким, самым толковым, самым образцовым ее представителем. Чапаев — вождь множества. Но и самое «множество» также схвачено Фурмановым. Подобно Чапаеву, красноармейская масса показана Фурмановым…

Ён падаў руку, агорнуты новым клопатам, старшына раўнадушна паціснуў яе. Гэтак жа стрымана паціснуў халоднуюкамбатаву далонь і «вучоны» – у акулярах, высокі баец Фішар; без крыўды, шчыра зірнуў на камандзіра другі няўдака, на якога скардзіўся старшына, – малады, са свежымі сумнымі вачыма радавы Глечык. – Нічога, чорт не здрадзіць – свіння не з’есць, – бесклапотна пажартаваў пэтээравец Свіст, белабрысы, расшпілены на ўсе кручкі і гузікі, жулікаваты з выгляду хлопец. Спаважна падаў сваю пухлую…

Ён аслабела трухаў цераз узгорак. Ззаду як на далоні відзён стаў увесь гэты аўстрыйскі гарадок, пярэднюю палову якога займалі доўгія, быццам ангары, гмахі завода, у якіх сям-там чарнела правалле і руіны ад бамбёжак; даўжэзная загародка-сцяна ў адным месцы была абрушана, ля яе ў канцы корпуса тырчалі пакарэжаныя фермы перакрыцця. I там, відаць было, снаваліу мітусіліся людзі. Ён прыгнуўся (ужо, калі ўкленчыць у траве, можна было схавацца за пагоркам) і так хвілін некалькі бег уніз, у раўчук, пакуль…

Подростка звали Иван Найденов, однако в школе, на улице и среди голубятников звали его Седым за белые, с алюминиевым отливом волосы. Седой видел себя глазами проходивших по дорожке: жалок, жалок он был, корчился за стволом карагача, подносил ко рту папиросу и пускал дым. От табака его тошнило, слюна переполняла рот. Он выпрямился и пошел, не видя, куда ступает, в темень, от гула танцплощадки. Очнулся возле ящика с метлами и побрел вдоль ограды в поисках дыры. Сад лежал между центром и Татарской…

Якая-небудзь машыністачка атрымоўвае па IX разрадзе чатыры з паловай чырвонцы, праўда, любоўнік ёй фільдэперсавыя панчохі падорыць. Але ж колькі ёй за гэты фільдэперс здзеку стрываць трэба. Бо ён жа не звычайным ладам, а французскай любові патрабуе. Сволачы яны, гэтыя французы, між намі сказаць. Хоць і ядуць багата, і ўсё з чырвоным віном. Ага… Прыбяжыць машыністачка, бо за 4,5 чырвонца ў «Бар» не пойдзеш. Ёй і на кінематограф не хапае, а кінематограф адзіная ўцеха ў жаночым жыцці. Дрыжыць, крывіцца,…

— У бога? А этого не хочешь? — взвизгнул мужичонка, сунув кукиш под самый нос кума. — Дура ты, кум! У бар земля-то, у них и тягать надо, а за какую веревочку — ума не приложу… Рыжий молодой человек сделал порывистое движение, как бы собираясь подсказать что-то мужику, но в этот момент хриплый, простуженный голос внизу предупредил его: — Какого черта ты ноешь, мужик? Ты думаешь, беднее тебя и на свете нет? А вот это видал? И человек в солдатской шинели, сидевший на сундучке по соседству, поднял…

Вы — мужики, вам и так ладно, а она еще маленькая, ничего не понимает… Да — а, не понимает! А ябедничать понимает? — обиделся я. Не болтай! Почему ты ее подлизой — то зовешь? — и мать щелкнула меня по затылку. — Не привыкай к мирским утехам, они тешат грешную плоть. А ты о душе думай. А души наши Христу отданы. Я любил рисовать и украшал свою серую стену всякими картинками. Вот это здорово, — восхищался Ванюшка. — Нарисуй и для моей комнатухи. Тебе чего, самолеты? И морской бой. …

Гнездо было пустое. Белогрудка выронила из зубов добычу, метнулась вверх по ели, потом вниз, потом опять вверх, к гнезду хитро упрятанному в густом еловом лапнике. Котят не было. Если бы Белогрудка умела кричать — закричала бы. Пропали котята, исчезли. Белогрудка обследовала всё по порядку и обнаружила, что вокруг ели топтались люди и на дерево неловко лез человек, сдирая кору, обламывая сучки, оставляя разящий запах пота и грязи в складках коры. К вечеру Белогрудка точно выследила, что её детёнышей…

Сразу от крайнего дома начинался лес. Собственно, то, что росло вокруг поселка, уже нельзя было назвать лесом. Остались редкие, чудом уцелевшие деревья. Возле крыльца крайнего дома распустила махровые от мороза ветви старая береза. На ее вершине вертелась и стрекотала сорока. Где-то раздраженно требовала к себе внимания коза… Над поселком стояли длинные, почти неподвижные дымки. На лесосеке механик разогревал электростанцию. Она уросливо, с перерывами, ревела, тревожа сонный лес треском и громкими…

– Калифорния из э биг стейт? – Ес, сэр, – не терялся юноша. Я удивлялся компетентности Перельмана и его безупречному оксфордскому выговору. Так мы ехали до самого отеля. Юноша затормозил, вылез из машины, распахнул дверцу. – Перед расставанием ему был задан наиболее дискуссионный вопрос: – Америка из э биг кантри? – просил Перельман. – Ес, сэр,– ответил юноша. Затем окинул Перельмана тяжелым взглядом и уехал. ДЕЛО СИНЯВСКОГО Всем участникам конференции раздали симпатичные программки.…

«Конечно же». «Были женщины?» «Разумеется, как же без женщин». «Наверное, плясали в ресторане?» «Может быть». «Точно или может быть?» «Вполне может быть». Чайник закипел. Коньшин заварил прямо в стакане крепкий зеленый чай – он любил зеленый чай, хотя никогда не жил на Востоке. Занавеска на окне надувалась от ветра маленьким солнечным парусом. Даже не подходя к окну, чувствовалось, какой на улице зной. Но в кухне было прохладно. В кухне всегда почему-то было прохладно: кроме того, Петр Кириллович…

Впрочем, сзади у них было не море, а лиман, так как вода в нем выглядела более светлой и на той стороне росли редкие камыши. За камышами, особенно белые на фоне тучи, проглядывали сквозь зелень садов домики маленькой деревушки. Слева же ничего не было, сколько хватало взгляда, лишь белый ракушечник и море; справа, недалеко от них, стояла палатка. Клементьев инстинктивно остановил машину недалеко от нее. Безлюдье и бескрайность этой косы так поразили и подавили его в первый момент, что он, человек…

Выйдя за ворота и подумавши несколько, пошли мы с тобой направо. Ты шел впереди, весь сосредоточась на своем автомобильчике, и по твоим движениям, смутно различимым в темноте, я догадывался, что ты его катаешь то по одному, то по другому рукаву. Иногда, не выдержав, ты присаживался на корточки и катал свой автомобильчик уже по дороге. Куда, в какие прекрасные края ехал ты в своем воображении? Я останавливался в ожидании, пока далекая твоя, неведомая мне дорога кончится, когда приедешь ты куда-нибудь…

Потом подошла к зеркалу, посмотрела на свое рыхлое, как саратовский калач, лицо, погладила свои могучие формы и вздохнула: – Вот ведь как разнесло. А раньше-то я была тонюсенькая и складная, как стрелочка!… Они уже прожили девять лет, когда я поселился в комнатке с полосатыми обоями. Мое появление не нарушило заведенного здесь порядка. Да и как оно могло нарушить? Постоялец я для них был удобный и за постой платил аккуратно. Хозяйке я, видимо, нравился, иначе бы Евления Петровна не пригласила…

Так они стояли рядом, эти две повелительницы дорог: одна – в широкой каменной мантии, другая – в брезентовой армейской накидке. Однажды я обратил внимание майора Д. на это забавное сходство, и оно дало ему повод написать одно из изящнейших своих стихотворений. Двухэтажный дом пана Адама Борковского был заселен разросшейся его семьей. Гордые своим богатством, Борковские причисляли себя к высшей «магнатерии» города. Пан Адам, гений рода, был низенький плотный господин с черными клочками бровей и усов…

– Котя, хвастовство портит юношей, – пробурчал Савельев. – Савельев, готовьте мыло, – сказал я. Котя признательно кашлянул, откозырял и нырнул в какую-то руину в тевтонском стиле, до того безобразную, что даже разрушения не могли прибавить ей уродливости. Котя был человек молчаливый, не по-шоферски застенчивый и чрезвычайно деловитый. У него была слабость: он любил проявлять могущество. В скитаниях наших я никогда не спрашивал Котю, откуда вдруг у нас к обеду фазан и где он добыл среди горящих…

Да, это у меня был, можно сказать, настоящий роман с Башней. Однако я хочу рассказать и о другом романе, нет, не о моем, а Марты Д., что и выполню несколько позже. Когда я выходил из отеля «Гевандхауз», я попадал на маленькую площадь, посреди которой бьет небольшой круглый фонтан. Она так соразмерна, эта площадь, так спокойна, так уютна, что кажется мне знаком этого города, наиболее чистым выражением его живой элегантной сущности. Я не уставал приходить сюда, иногда я присаживался на борт тихо…