Советская классическая проза

Дед ногой подвинул мне круглый табурет. Сказал: — Садись. Я сел. Дед показал на окуляр: — Смотри сюда. Ты увидишь солнце. Я посмотрел в окуляр и увидел солнце. Оно было большим и близким. Оно было перед самыми глазами. Темные точки, волокна, взрывы. Я видел жизнь солнца. Я сидел на табурете и слушал, что говорил дед. Он сидел рядом тоже на круглом табурете. Солнце влияет на землю. Поэтому случаются бури, засухи, землетрясения. Вспыхивают северные сияния. Если знать, когда появляются…

— Кабаницын, не так, черт возьми! Не так, вам говорят! Вы все время открываетесь противнику, надеетесь на свою медвежью силу. Идите сюда! Высокий и плотный солдат, тяжело дыша и встряхивая расслабленно руками, приблизился к командиру взвода. Выглядел он прочно и основательно. — Вот смотрите, я с винтовкой, — протянул Афанасьев вперед руки с зажатым в кулаках прутом. — Отнимайте! Здоровенный Кабаницын мигом сделал обманное движение, схватил своей клешней руку командира и в тот же момент сам —…

Беседа с подводниками помогла воссоздать детали второго и героического похода экипажа М-32. Пасмурным октябрьским утром 1942 года подводная лодка вышла в море. Это был 15-й боевой выход «малютки». Лодка некоторое время находилась в ремонте, и подводники с радостью ощутили, как свежий ветер накренил корабль… По правде говоря, многим в экипаже казалось, что прежние походы лодки были не столь уж и героическими, как иногда о них говорили. Несколько раз М-32 ходила в разведку и возвращалась с ценными…

— А где же записка? — спросил Михаил. — Записки нет. Михаил удивился. Костя всегда передавал привет и обязательно спрашивал о здоровье. — От кого же эти подарки? — Вам лучше знать. Няня из другой палаты пере-дачу принимала, — сказала нянечка и пошла к двери. Держа в руках кулечки, Михаил с любопытством смотрел в спину девушки. Нянечка вышла из палаты и закрыла дверь. Михаил глянул в кульки. В одном из них, среди яблок, он заметил бумажку, вынул ее, развернул и резко вскинул брови.…

— Не свалюсь, — ответила Малышка и, захлопнув за раненым дверцу, стала на подножку. — Товарищ военфельдшер… — начал снова шофер. Но Малышка крикнула, чтобы он ехал, тем строгим, не допускающим возражений голосом, который появлялся у нее тогда, когда дело касалось раненых и когда окружающие не понимали, что она, Малышка, лучше кого бы то ни было знает, что нужно делать, чтобы раненым было лучше. Летучка тронулась. Сегодня с полудня дождь перестал, и дороги с чуть подсохшей грязью были особенно…

— Пятнадцать рублей — самое малое. — Сторожиха грузно поворачивается ко мне в воротах кладбища. Ворота — два сучковатых бревна, врытых в землю по бокам от дороги. Забора никакого нет. — Да у меня рабочие, — раздраженно отвечаю я и замедляю шаги. Прочесываю взглядом кладбище. Оно какое-то пестрое и бесплановое. Впереди, на открытом склоне гольца, еще сохраняется некое подобие постепенно блекнущих рядов. Но дальше, в шелестящих глубинах северного кустарника, среди древних крестов сияют свежей масляной…

После чтения «Красных Дьяволят», Юрка с мрачной решимостью спускался во двор и открывал партизанские действия против Жоржиков и Сержей — сыновей торговцев, считая их — на законных основаниях — злейшей белогвардейщиной. Он загонял их за мусорный ящик и молча бил «контр революцию» по носу, пока из ноздрей не показывалась густая краска, а совершив правосудие, исчезал с быстротой партизанского отряда. Временами Юркина душа просила великого исхода. В эти дни он собирал войска, разбивал их на красных…

Он появился, окруженный шумной толпой ребят, видимо, недавно окончивших ремесленное училище. Они провожали его. Среди них был и этот Шура. Ребята несли вещи старичка: чемодан, запертый на висячий замок, и перину, туго стянутую ремнями. Толкаясь и перебивая друг друга, ребята вышли и столпились на перроне у закрытого окна. Позади них я увидел женщину лет пятидесяти в платке и макинтоше. Она смотрела в окно и плакала. Иногда она сердито пыталась убедить в чем-то шумливых ребят, но быстро спохватывалась…

— Вон как наследили! — ахнула Наталья Игнатовна. — Может, пол тебе помыть? — Разбирать его надо, а не мыть. — Нам бы, дедушка, на новом месте рядышком строиться. — Там поглядим, — строго ответил Прокофий Никитич, довольный в душе тем, что Наталья Игнатовна первая заговорила об этом. — Это не лавку с угла в угол перестановить. Дело серьезное. Тебе сколько посулили? Оказалось, что хозяйство Натальи Игнатовны было оценено в двадцать шесть тысяч. — А мне даже за колодец записали девятьсот рублей, —…

— От верблюда, — огрызался Андрюша. И все-таки он выглядел бы иначе, если бы его чуть получше одевали. Впрочем, и ему самому, как он говорил, не нравилось вылупляться [1] . Обычно он ходил в канареечно-желтой футболке и в узеньких, с манжетами выше лодыжек, брюках, в просторечье называемых стручками. Футболка обозначала ключицы, выпирающие крупно и тяжело, как у грузчика; из-за того что штанины «стручков» едва ли не лопались на икрах, ноги производили впечатление нелепо огромных. Его единственный…

Параска, в красной косынке, завязанной сзади, в белой с короткими рукавами кофточке, не только с жаром говорила за комсомолку, но и показывала Николаю, Апанасу, всем другим, как надо им ходить, угрожать, испытывать страх. Пока дошли до конца пьесы, Параска устала, но была весела, подбадривала всех; закрыв тетрадь с пьесой, довольная, сказала, что будет хорошая постановка. Уже когда остались одни, подмигнув Ганне, пригрозила, что в новой пьесе и Ганне подберет роль! Ганна с улыбкой же ответила,…

Во все времена дом славился своим гостеприимством. Пеклись пышные, пахучие караваи хлеба, сбивалось из сливок масло, настаивался березовый квас. При жизни бабушки здесь было полно всякого люда: старики и старухи, знакомые и незнакомые, просто «захожие». Особенно запомнился Василию один старик. Ходил он всегда в широкой, из белого холста, рубашке навыпуск, подпоясанной веревочкой, в светлых парусиновых брюках. Борода — до пояса, белая, как молоко. Седые, до искрящейся белизны, волосы, густые седые…

— В чем дело? — Ты же плачешь… — Ну и что? Я плачу, а ты поезжай. — Нет. Я так не могу. У меня сердце не каменное. — О господи… И поплакать нельзя. — И, поглядев на его сигарету, сказала осуждающе: — Отец наш курить стал. Видишь? — Вижу, — ответил Олег. — Ну, поехали, я готова. Она поправила прическу, косметику и стала опять миловидной нестарой женщиной. — Вот так, Олежка. Такие дела. Ты меня пойми правильно. Я не заносчивая барыня, не мадам профессорша, которая никому воли не дает.…

Бабушка стала его успокаивать и доказывать, что это ничего не значит, но он безнадежно качал головой и говорил о том, как грустно, когда человек хочет быть приятным, и покладистым, и добрым, а внутри у пего что-то сидит и подзуживает раздражаться и злиться — скорее всего это холестерин… Попозже вечером у дедушки начались боли, он не допил чаю, лег в постель и стал тихонько стонать и приговаривать, что зря он грешил на холестерин, потому что у него совсем другое, он теперь знает что и только не…

Заложив руки за спину, сильно сутулясь, Павел не спеша передвигался по столовой, осматривался. Помял ногами ковер, послушал, как тонко, нежно вызванивает в серванте посуда, щелкнул ногтем пианино. Закончив осмотр, ткнул кулаком в тахту, осторожно присел. — Приехал, значит? — Приехал. — Ну, ну! — Тихон Андреевич беспокойно заерзал, оглядываясь на дверь. Ему не терпелось показать брату свое хозяйство. Он очень гордился тем, что, несмотря на долгие годы ответственной службы, не утратил в себе…

Мне показалось, что Коля хрястнул по руке коптителя чем-то тяжелым, — такой был хрусткий, сухой звук. Коптитель схватился за руку и грязно выругался. — Маленько я ее, стерву, до топора не дотащил, — с трудом выдохнул он. — Быть бы ей без башки. Почувствовав в небольшом, но жилистом, ловком Коле силу, превосходящую его дряблую массу, он отступил и, уходя, просипел: — А вы сейчас же… к чертовой матери… Нюра пятерней выбирала вырванные волосы. — Ложитесь. Он теперь не придет, — устало проговорила…

— Это вы и есть учитель? Пансіонеромъ-то остолопа можете взять къ себ? Помщеніе-то есть? — Могу, — отвтилъ я, все еще не зная, съ кмъ говорю. — Ну, вотъ, ну, вотъ, это главное! Надолъ онъ мн, паршецъ. Теперь и говорить можно. Охъ! Слава Богу! Хоть отдлаюсь! Садитесь, поговоримъ. Я направился почти ощупью къ широкому турецкому дивану, обитому шелковой матеріей, гд лежало что-то крупное, грузное, ворочавшееся съ боку на бокъ, стонущее и брюзжащее. Это былъ очень крупный, высокій и тучный старикъ,…

— О! Дело дошло до рыцарских масонских знаков подпольного конструкторского Ордена. — Это вовсе не подполье, а участие с свободном конкурсе механизмов показа экспонатов в Советском павильоне Всемирной выставки «Мир завтра» в Нью-Йорке. Я решил подвешивать картины с замкнутой цепи, с нужными интервалами они будут подставляться под смотровое окошко щита. Велосипедная цепь натягивается мальтийским крестом нашего редуктора. Товарищ Давыдов, руководящий оснасткой павильона, основную идею одобрил. Есть…

Между тем, пока я предавался размышлениям, мы доехали до перекрёстка, свернули на ровную, как стрела, дорогу и помчались на северо-запад. Через пять минут я увидел вскинутый над деревьями шпиль замка, высокие стены с бойницами, полуразрушенную башню. Нам не удалось рассмотреть замок издали, потому что его со всех сторон окружал густой лес. Объезжая воздвигнутые солдатами завалы, мы подъехали к воротам. Чугунные замковые ворота были повалены на землю, на них белели известковые и глиняные следы автомобильных…

В полуметре дощатая стена, и в ней дыра, наподобие окна, на уровне третьего этажа примерно. Оп-ля! Я на окне. — Рядовой Пестов! Это мне. Лейтенант, который учит нас строевым шагом ходить. — Немедленно вниз, Пестов! А я и так уже слезаю. Вот теперь можно и по Другому шесту съехать. Р-раз! — Два… Это сказал малиновый от возмущения лейтенант. Поправил за лакированный козырек фуражку и стал что-то долго сердито выговаривать мне. В итоге я понял: «два» — это наряды, которые я мог бы получить…