Советская классическая проза

Потом он схватил блюдо и начал призывать. — Даешь, даешь! Деньги даешь! — Еще, еще! Давай, показывай! — просили зрители. — Динь-дон, динь-дон! — зазвенело блюдо. — Последний номер: «Алеша-Хинчин курьерским поездом гуляет к Рязанскому вокзалу»! Китайчонок и Алеша обхватили один другого руками и начали кружиться. Китайчонок перекидывал оборвыша, тот китайчонка, и так получалось быстро движущееся колесо из двух ребят. — Курьерский поезд Алеша-Хинчин! Ребята крутились по дорожке бульвара…

Сколько мне лет? Я стою над прорубью и полощу белье. Полощу и плачу. Холодная вода так нажгла мне руки, что они совсем окостенели и заныли. Плакать нельзя. Никто не плачет. Надо научиться полоскать белье так, чтобы руки не касались воды. Я еще не умею. Но я скоро научусь делать все — и полоскать, и ткать, и шить, и вышивать. Я очень люблю ткать. У меня еще не доросли ноги до педалей, но я уже пытаюсь ткать что–то из двух ниток. Ткань получается редкая, но скоро я буду ткать из восьми ниток узор,…

2. В двойных рамах прочно сидели льды. А за льдами: многоверстно-широкая Лена крылась изморозным маревом, нависали низкие, холодные небеса и к самому берегу прижались черные, снегом укутанные, избы, сверлящие небо спиралями белого дыма — маленькое стойбище людское: Варнацк. На картах в редкой сетке рек и хребтов нарядно чернел Варнацк кружком, отмечавшим город. Но сорок кондовых крестьянских изб с жердяными изгородями, остроухие собаки и чуткие олени, легко несшие ветвистые рога свои, — смеялись…

Были они молоды, и потому бездумно и безмятежно пошли в этот зимний таежный путь за спокойно-ленивым, но властным полковником и стремительным, горячим, неуемным хорунжим. Казалось так просто: армию разбили красные. Где-то на севере, говорят, близко, остался большой, еще сильный, еще готовый к победам и завоеваниям отряд. Стоит только прорезать двести-триста верст заснувшей в зимнем томлении тайги — и снова откроется манящая даль былой жизни, снова оживет мечта о походе в большие города, где электричество,…

С опаской перешли каменную шумливую плотину на реке Рось, одновременно чихнули возле поседевшей мельницы, всласть насмотрелись сквозь поржавевшие решетки на костел и робко приблизились к воротам с красным грибком. — Вы к кому, ребята? — вежливо спросил дежурный красноармеец с длинной и очень желтой винтовкой. «Безусый, а уже, наверное, воевал», — с завистью думал Грива, глядя на задымленный штык. — Так вам к кому? — более требовательно повторил дежурный. — Та–та–а… хотим служить в буденовцах, —…

— Это верно. Но вдруг машина оттуда еще не пришла? — Ма-ши-на? Какая машина? Откуда? — на лице водителя теперь было такое изумление, будто ему сказали, что в Саргу должен прибыть космический корабль с другой планеты. — Как откуда? Из Ким-ярь. Я отцу послал телеграмму, чтобы нас встретили. Шофер как-то странно взглянул на Василия Кириковича и сказал: — Давайте, помогу сгрузиться, да и обратно двину. — Жаль! — Василий Кирикович протянул ему деньги. — Возьми. Спасибо, что довез. — Я…

Или вот еще («Живые и мертвые»): «Живые закрывают глаза умершим, а ушедшие из жизни нередко последним движением души своей на многое открывают глаза живым!» Или давайте вместе поразмышляем, слегка погрустим над такой миниатюрой («Душа и руки»): «Руки тянутся срывать… Зачем? Не лучше ли глазам довериться: смотреть, убедить себя в непосягаемости, грустить о несорванном, мечтать. Душой стремиться! А нередко руки опережают движение души. Забегают вперед… Грубят… Берут все,…

Он научился виртуозно брить свою голову, почти не заглядывая в зеркальце, и каждый раз я боялся, что он в пылу беседы отхватит себе кончик толстого уха, прижатого к голове, как вареник, – чего, однако, никогда не случалось, даже когда он брился в своем персональном салон-вагоне на полном ходу скорого поезда. Бреясь, он любил рассказывать разные истории. …Когда Правительство переехало из Петрограда в Москву, то мы сначала разместились в гостинице "Националь", а уж потом нас перевели в Кремль.…

Он читал письмо целый день. Он перебрал всех знакомых девушек и прежде всего, понятно, вспомнил о той, с которой он гулял до войны. Но это была не она, хотя бы потому, что с ней он встречался не однажды. Старшина, сосед по койке, спросил его, от кого письмо. И Власов промолчал. — Так, ничего, — сказал он, погодя. — Ошибка. Но это была не ошибка. Прошло несколько дней, и он получил второе письмо. «Мне известно все от одной подруги, которая видит тебя каждый день, — писала незнакомка. — И она…

В полдневный жар в долине Дагестана… — Что ты? Плохо тебе? — повторял хозяин. — Эй, малый! — Кто такой? — спросил я. — Да мальчишка один, — с досадой объяснил хозяин, — прямо беда, не знаю, что и делать. Он из соседнего села. У него на глазах мать повесили. Такая хорошая женщина была. Ее по всей округе знали. Прибежал сам не свой. Вот теперь все стихи читает. Я подсел к мальчику. — Как тебя зовут? — Вова, — быстро и охотно сказал мальчик. — Я вас разбудил? — Не беда. Ты себя…

Матушка командовала и распоряжалась приемом подарков. Она ревниво наблюдала за тем, чтобы бог и батюшка не были обижены. Она рылась в приносимой пушнине и покрикивала: — Ты что богу самое худое суешь? Ты зачем синявок притащил? Неси, неси обратно! Давай сюда выходных [1] получше! Не гневи бога! Бог все знает, он накажет, коли ты его обманывать будешь! Тунгусы пугались, и смущенно меняли подарки: подставляли попадье сумы, она рылась в них и отбирала то, что ей нравилось. Богато и весело…

В кабинете Дынников достал машинку и, страдая от неумения, выколотил по буковке документ — первый машинописный документ в истории уездной милиции, — гласивший, что сего числа агент уголовного розыска Александров отчисляется, как бессрочно убывший по причине смерти. Окончив, он подписался, покрутил ручку телефона и, дозвонившись, выбранил заведующего биржей, не сыскавшего за полмесяца машинистку. Заведующий сказал, что он здесь ни при чем, что, если бы требовался слесарь или плотник, тогда хоть сейчас…

— Не знаешь? — Лейтенант улыбнулся. — Если не знаешь, ничего. Не знаешь, можно научиться, а вот если не знаешь и знать не хочешь — плохо. Шкерт — это конец, небольшой такой конец... веревки. Понятно? — Теперь понятно, — ответил мальчишка. — Как тебя звать, шкертик? — Шкертик, — стараясь сдержать подрагивающие от смеха губы, ответил мальчишка. — Шкертик? — удивился Балашев и внимательно уставился на мальчишку. — Ты мне нравишься, парень. У тебя есть смелость и юмор. Так все же, теперь по-серьезному,…

Вихарев встал, и, точно повинуясь его безмолвному приказу, поднялись все. Вихарев повернулся туда, где отдаленно гремели орудия на Малой земле. — У нас погиб командир на Мысхако. Вы знаете его имя. Он — живой. Дух его среди нас. Он видит все, как мы деремся и будем драться. Ему принесли на могилу орден Александра Невского... Надеть все ордена и медали, — продолжал командир. — Чтоб сияло, чтобы немцы знали, кто бросился на них, чтобы им стало страшно. Половина из вас сражалась за Одессу, к ней мы…

— Я сначала тебя не узнал, — говорит Умны, помогая мне взобраться на палубу. — Даже немного испугался. Думал, начальство: портфель, громкий голос и очки. Летом, во время промысла, проезжих здесь больше, чем моржей. Того и гляди, наскочишь на кого-нибудь с портфелем. В тесном кубрике стоит маленькая железная печка. На ней кипит чайник. — Как раз к чаю пришел, — говорит Умкы, усаживая меня. — Ты что, один на катере? — спрашиваю я, принимаясь за густой, слегка пахнущий соляркой чай. — Один.…

Но сейчас Севка был свободен и наслаждался видом морского простора. К этим низким плавневым берегам он шел тернистым путем. И если бы не мечта о мгновенном блеске летучих рыб, испепеляющих небо закатах и шелесте кокосовых пальм, как знать, сумел бы он дойти сюда или нет. Мечта становилась навязчивой идеей и упрямо влекла его за собой. Севке не исполнилось и семи лет, когда он впервые сказал: — Буду штурманом дальнего плавания. — Ну-ну, — усмехнулся отец. Уловив в голосе отца оттенок снисходительности,…

— Дядя Миша! Здравствуй! Это наши ребята. Вот это Шурка, а это… А это что у тебя? Вот тут, на голове, сбоку? — На голове? Это, видишь ли… в вагоне. Машинист нам скверный попался. Все время дергал. В одном месте как дернет — я об полку. Ну, вот, и набил… Это пустяки, не обращай внимания. Ты лучше скажи, что это тут за старуха шляется? — Где? — Да вот тут, у реки мне встретилась. Коля хлопнул себя по коленке и засмеялся: — Она высокая, да? В черном платке? Сердитая? — Не сердитая, а…

Надо было на что-то решаться, что-то выдумывать своим ослабевшим мозгом. Или – умереть. Смерти Поташников не боялся. Но было тайное страстное желание, какое-то последнее упрямство – желание умереть где-нибудь в больнице, на койке, на постели, при внимании других людей, пусть казенном внимании, но не на улице, не на морозе, не под сапогами конвоя, не в бараке среди брани, грязи и при полном равнодушии всех. Он не винил людей за равнодушие. Он понял давно, откуда эта душевная тупость, душевный холод.…

И не понять, правду говорит, врет ли. И с лодкой тоже. Все мечтал своей обзавестись. А то на моей, чаще же на Степановой, так ему было удобнее. Но зато приходилось таскать весла, а жил его сосед с километр от берега. — Ты оставлял бы у меня, — скажу ему. Я-то жил рядом с озером. — Да ведь не я хозяин. А вот обзаведусь своей, тогда уж по-своему сделаю. Мне ее купить что — две пенсии, вот тебе и лодка. Ну, весла пятерка, а то и сам сделаю. Не хвастал, сделал бы — руки у него рабочие. Но, если…

До Аргыжа надо было водой. Узнали у дежурной — рано утром по Вятке поднималась «Заря», судно на подводных крыльях. Решив так, мы расстались. Прошла моментально ночь, утром будто что подняло. Автобус до пристани из-за грязи не довез, долго шли пешком. Мама мучилась, что из-за нее мы опоздаем. Успели. От пристани в устье Шошмы открылась Вятка. Берега были загружены штабелями леса. Из баржи подъемный кран вычерпывал на берег песок. Подошла «Заря». Вышло очень много людей. Но когда мы попали внутрь,…