Современная проза

Не выдерживаю, слезаю с нар, одеваюсь и протоптанной среди лиственниц и тополей тропинкой спускаюсь к ручью. Промороженный до самого дна ручей дымится наледями. Мерцающие под розовым небом языки льда полонили ивняковые заросли и выплеснулись на заросшее голубикой болото. Взявшиеся густой кухтой ивы сеют на лед кристаллы инея, хотя ветер и не шелохнет. Здесь не так гнетуще, как визбушке, но тревога все равно не отпускает, а в ушах по-прежнему звучит мамино: «Сынок!» Боковым зрением ловлю движение…

Поднял взгляд над бруствером, присмотрелся. Трассы пулемётов с нашей стороны шли короткими очередями, но часто. Порой перекрещиваясь над нейтральной полосой. Так и должно быть. Двумя — тремя минутами позже вышел подполковник. Оценил обстановку. Огонь немцев заметно ослабел по сравнению с тем, что было час и два часа тому назад: к рассвету немцы нередко снижали интенсивность стрельбы. Ракеты взлетали то справа, то слева через одинаковые промежутки времени. Отследил интервал по часам: 5–6 минут.…

Раньше, при «проклятом социализме», здесь было ограждение. Здание Министерства обороны можно было обойти только против часовой стрелки, мимо кинотеатра «Художественный». Потом пришла «демократия», и общественность, конечно же, не смогла вынести такого ограничения свободы. Больше того, совсем рядом со зданием Министерства обороны был сдан участок земли под магазины. — Интересно, кто истинный их владелец? Не иначе ЦРУ или «Моссад», — думал Корнеев каждый раз, проходя мимо магазинов. — Ведь и ежу…

Понеже отринет, не исполнит воли Божией «дочь-от, игуменья-то», – сулились по обыкновению в русской земле – «мор, глад, падеж, смятенье в умах и кусающая человецев саранча». Коробит Веру не само чудо с возникшей невесть откуда игуменьей, а услужистая эта, холопская и до оскомины знакомая мелодийка изложения. «Оттого-то и вышло, что вышло, – негодует, отвращается, борется и не умеет побороть себя Вера, – что такие вот... серафимы, возалкав, позарились на чужие хлебы, а после, когда сукровица выступила…

*** — Дежурный, — из раскрытого окна высунулся старший помощник начштаба подполковник Марконин – зайди ко мне, за книгой нарядов. Марконин, на первый взгляд казавшийся сухим как гриб и строгим, как топор, был, в сущности, неплохим мужиком. Свои хорошие качества он тщательно скрывал. Несмотря на напускную строгость его любили. Кроме этого Марконин имел сразу два прозвища и прозвища эти, несмотря на ироничность были добрыми и необидными. Что конечно же было в его пользу. Первое, более употребляемое…

Да-а-а!.. Когда-то, когда всё в Степановой жизни было в полном порядке, они вместе работали в проектном институте, где создавались и усовершенствовались разного рода сельскохозяйственные агрегаты и механизмы. Потрохов и Светка трудились рядовыми специалистами, а Степан, руководил конструкторским отделом. Руководство Васильчикова тогда воспринималось, как закономерность, — ни Виктор Потрохов, хотя он был двумя годами старше, ни тем паче молодая совсем ещё Светка особой любви к избранной ими бог…

Називати своє прізвище їй завжди було важко. Щоразу, коли вона його вимовляла, співрозмовник поглядав на неї трохи здивованими або розгубленими очима. «Аомаме-сан? [2] » — «Так, Аомаме». Вона часто мала клопіт з прізвищем на роботі, бо доводилося подавати візитну картку. Тоді співрозмовник часто пильно придивлявся до неї — так, ніби йому раптом передали листа з повідомленням про нещастя. Коли Аомаме вимовляла своє прізвище у телефонну слухавку, то іноді на тому кінці телефонної лінії чула хихотіння.…

На своё счастье, я тогда не стал дискутировать и довольно вежливо ответил в том смысле, что книгу я писал для себя самого и меньше всего думал о том, как сделать из своего приключения топ-рейтинговый продукт для книжных магазинов. А потому, сказал я, либо издательство берётся её публиковать, либо я мгновенно забираю рукопись обратно – после чего книга была принята в работу. На редактуру моего романа были брошены лучшие силы издательского дома, и вот теперь я еженедельно вынужден был присутствовать…

Патриции и плебеи, клиенты и вольноотпущенники — все спускались ко мне, как в царство мёртвых — наверх не поднялся ни один. «У тебя, как в банях, — однажды сострил император, — все одинаковы». Так, карая его врагов, я губил виновников своей неизбывной тоски. «Богу — богово, кесарю — кесарево», — говорил иудей, сгнивший у нас за тюремной решёткой. Глазастый, как муха, он припадал к железным прутьям и повторял, что прощение — благо, называя преступниками тех, кто небесной славе предпочёл земной почёт.…

В противоположном углу ангара, на ободранном столе стояли вспоротые штык — ножом банки с консервами, несколько растерзанных буханок хлеба со следами масляных пальцев и кружки с остатками кофе. Мельников, капитан Хопров и прапорщик Куницын сидели в чистой конторке зампотеха и держали в руках кружки. Но не с кофе. Майор с капитаном налегали на водку, подполковник остался верен себе и пил коньяк. Куницын, обычно неразговорчивый, успел изрядно хлебнуть и того, и другого, и теперь время от времени вклинивался…

— Ладно, я там встречу и провожу к больной, — она впервые улыбнулась, отчего показалась сразу совсем молоденькой. Впрочем, ей и было чуть более двадцати. Через полчаса дежурный врач, прихватив большую медицинскую сумку, входил в девичий модуль. Раньше здесь быть не доводилось. На входе его ждала Люба, проводила в нужную комнату. Первая вошла в дверь, громко объявив: «Встречайте доктора!» Пропустила старшего лейтенанта вперед, представила: «Наш хирург, Невский Александр». Сама тихонько шепнула,…

 - Рустамов! — грозно обратился он к дежурному по роте. — Что за херня? Какой мудозвон мои сапоги к полу прибил?  Сержант расхохотался.  - Едрит твою дивизию! То–то я думаю, чего это все «духи» встали. Да это ведь не твои сапоги! Ты зачем чужие сапоги надел?  - Я? А это чьи? А мои где? — Максим озадачился.  - Твои на зарядке бегают. А эти — Большакова.  Из завала вылез невысокий, белобрысый и белобровый солдат. Правой рукой он пытался скрыть могучую эрекцию.  - Чего гэто былО? Зямлятрясенье…

— Даже среди своих детей у меня будет любимчик!.. Как-то, возвращаясь с рыбалки, застал я Аллочку на озере. Свесив с мостков босые ноги, она отчищала песком сковороду. Я подогнал лодку к мосткам, повинился: — Сегодня я — неудачник, — ни рыбешки!.. — Велика беда, завтра поймаешь! — успокоила Аллочка. — Светка вон грибов насобирала! Под моим взглядом она подобралась, усерднее стала чистить сковороду. Я смотрел на ловкие движения ее рук, на посмуглевшее от летнего загара лицо с поджатой от старания…

Человек говорит, машет руками. И не знает (об этом узнают потом другие), что он — один из рода "confabulatore nocturni", сказителей ночи, которых звал к себе скрасить бессонницу Александр Двурогий. Он не знает (и не узнает никогда), скольким мы обязаны ему. Он думает, что говорит для считанных людей, ради считанных монет, и в навеки утраченном прошлом ткет и ткет "Книгу тысячи и одной ночи". Музыкальная шкатулка Японская мелодия. Скупая Клепсидра, одаряющая слух Незримым золотом,…

Зябко поеживаясь, поникло возвращалась Она к дому, когда небо со стороны города уже просвечивалось солнцем. Навстречу, по уличному склону, весело поблескивая стеклами, бежали к речному вокзалу троллейбусы, торопились пешеходы с озабоченными лицами, дворник метлой сметал с тротуара рано опавшие листья. А Она, придерживая в руке узелок с кастрюлькой, в которой нетронуто лежали совсем остывшие пирожки, печально и бездумно шла по знакомой с детства улице к полуподвальной своей комнатке, где никто её…

В замешательстве я отвел руку от карточек, как-то вдруг отстранился от игровой суеты. Я осознал: игра кончилась, мы перешагиваем в жизнь. Даша всегда уходила раньше других. Жила она в соседней деревне. Предстояло ей, после фабричной смены, бежать еще три километра до своего дома через заснеженный лес, по плохо наезженной дороге. И когда, как-то враз озаботившись, она вскочила, стала натягивать на себя пальтушку, обвязываться платком, я впервые остро пожалел, что не могу проводить её — по зимним…

Мне, наконец, дали машину с ручным управлением, и я долго осваивал её — то одно не получалось, то другое. Увидев Жанну, я часто звал её, но она только помашет мне ладошкой, и крикнет: «Теперь справитесь сами!» А весной, в мае, когда она провожала меня, я спросил: — А на лодке поедешь кататься, раз на машине не хочешь? Приходи завтра на берег. — Придешь?.. — Приду, — сказала она. Назавтра я копался в моторе, лодка что-то барахлила… Со мной был знакомый Павел-рыбак, хотел помочь, но что-то…

— Теперь компотик выпейте, — попотчевала она. — С Сереженькой, вижу, вы друзья? — спросила она. — Друзья, — с готовностью подтвердил я. И, чтобы доказать свое бескорыстие, добавил, — Сережка умный. И красивый. — Красивый-то, красивый, — согласилась Лёля, в задумчивости поглаживая свои пальцы с гладкой красноватой кожей от постоянного соприкосновения с водой и посудой. — Да разве удержишь при себе такого? — она горестно вздохнула. Вы-то с маменькой-папенькой живете? Или один? — поинтересовалась…

Принимая от меня книгу, спросила: — Хотите, чтобы я эту прочитала? — И засмеялась тихонько. — Это скорее для папани. Он когда-то охотничал. Но я все равно прочитаю, — сказала она, прижав книжку к груди. — Ведь вам она нравится? — Нравится, — признался я, радуясь той милой непосредственности, с которой девушка вела себя. — Ну, я пойду? — вопросительно сказала Любушка и вздохнула. Уходить ей не хотелось. 2 По пенсионному делу надо было ехать в военкомат, в районный центр. Отец разрешил…

В сумерках садился он на терраске, тоже сделанной и верно служившей ещё при ней, запрокинув голову, смотрел с неподвижной качалки в звёздное небо. Тишина на лугу, в лесу, на озере казалась ему скорбным даром природы последним его дням. От той, второй, суетной людской жизни, он ушёл. У него уже не было сил быть в ней: тот опыт, который зовётся мудростью, и который он познал, в уединении отдавал листкам бумаги, даже без надежды на то, что когда-то кому-то поможет он проникнуться познанными им законами…