Современная проза

Какие-то геологические, астрологические, исторические, моральные или физические значения, которые я постарался приписать некоторым божествам, могут показаться спорными да и в самом деле являются таковыми. Одни объяснения представятся слишком очевидными, другие — слишком темными, а иные гипотезы — слишком дерзкими. Надеюсь, по крайней мере, что все в целом поможет подтвердить следующее: древние пантеоны все еще годятся для тех, кто пытается разгадать мир, в котором живет, и понять в нем то, что возможно…

Но потом подумал: нет, так нельзя. Во-первых, «Дневник» слишком велик: почти двадцать тонких тетрадок, уложенных в футляр-папку из картона и синего холста с петлями и костяными пуговицами; много в нем ненужных подробностей, которые, ничего не сообщив читателю, лишь отнимут у него время. Во-вторых, стиль и язык «Дневника» весьма необычны, а некоторые выражения и понятия, используемые автором, вообще недоступны пониманию без соответствующего комментария, довольно пространного, подчас по объему превышающего…

Началось всё с самого народного искусства – с театра. Во Франции уже в первую Революцию были и контрреволюционные драматурги – скажем, Карбон де Фленс, и революционные – скажем, Фабр д`Эглантин. В те же годы о Революции – писчим философским пером – начали рассуждать и медленно спорить скучные англичане; у них есть чему поучиться до сих пор. В «Размышлениях о Французской революции» Эдмунда Берка, вышедших под занавес XVIII века, буйные трудящиеся именуются «стадом свиней» – о, как мало некоторые…

— Небесный Иерусалим, — проговорил старик у него за спиной. — Подождите еще минутку, уже недолго. Гм… Берл чуть не поперхнулся. Он что — мысли читает? — Увы, не все, — Каган захлопнул крышку ноутбука и встал. — Только самые очевидные. Он прошелся по комнате и встал рядом с Берлом, глядя в окно. — Мигель Карцон. Приходилось ли вам слышать это имя? Берл поерзал в своем кресле. Он чувствовал себя неловко рядом со стоящим Мудрецом. — Карцон? Это уж не тот ли испанский судья, что сделал себе имя…

— Да где ты витаешь, Илюха? Бери вон ту коробку! Илюша послушно присел, захлестнул коробку ремнем… — Оп!.. — крякнул Димка, помогая взгромоздить груз на плечи. — Взял!.. Лестница под ногами, а в окошке пролета — свет, и линия, и связь… погоди, на чем мы остановились? — ага: это было… А впрочем, почему “было”? Неужели ты и в самом деле думаешь о будущем вечере? Ну его на фиг, этот вечер, особенно в такое утро! Вечер! Разве различишь в его темноте хотя бы одну линию, хотя бы одну связь, даже самую…

Даже окровавленная, Маделина вопила, и в конечном счете вся эта кутерьма привлекла миссис Бринк — в холле раздались ее шаги и испуганный голос: — Что случилось, мисс Дауэс? Вы ушиблись? Поранились? Услыхав ее, Маделина вывернулась и во всю мочь крикнула: — Миссис Бринк! Караул! Убивают! Питер ударил ее по лицу, после чего она смолкла и замерла. Я подумала, мы и впрямь ее убили. — Что ты наделал, Питер? — сказала я. — Уходи! Отправляйся обратно! Он уже шагнул к будуару, но тут скрипнула дверная…

ЙОШКИН ДОМ Утро начинается как обычно: в спальню Сомар и начинает скандалить. Где мое колечко? — спрашивает Сомар и топает ногой, оглядывая пустую комнату. Где мое колечко, колечко мое! Где? Да кто ж тебе скажет, где твое колечко. Что это вообще вдруг за потерянное колечко. Вчера это была брошка. Позавчера— свечка. Свечку мы хотя бы видели. Про колечко я лично слышу в первый раз. — Где мое колечко? — хнычет Сомар и лезет под кровать. Под кроватью колечка точно нет: полы под кроватями каждый…

Переходя из комнаты в комнату, разглядывал я вещи, изучал каждую выемку или узор, трогал рукой тот или другой канделябр и пробирался в библиотеку, заставленную шкапами [3] с книгами в тяжелых переплетах. Там был милый запах сафьяна и диких трав, лежащих на столах и подсушиваемых ветерком, врывавшимся в окна, и солнцем, с утра до вечера кружившим по комнате. Дальше была дверь в полузабытую гостиную, вечно запертая. Наполнена она была старыми вещами в паутине, а в глубине стоял дубовый сундук…

Он усмехнулся, впрочем благодушно. В глазах у него светились желтые искорки, и когда он улыбался, внешние уголки глаз приподнимались, и он, долговязый, с ленивыми движениями, странным образом становился похожим на большого длинного кота. Одет он был небрежно и пестро, несколько богемно. Узкие вельветовые брюки, сапоги «чакка» для верховой езды, довольно поношенные, ситцевая голубая рубашка, надетая поверх желтого свитера, и замшевая куртка, очень старая, залоснившаяся на локтях и на воротнике. Он…

Потом дождевой червь, длинный и красноватый, на бурой земле под яркими крупными цветами. Я поднимаю его, наблюдаю, как он ползет по моей ладони, а потом, со странным безжалостным любопытством, разрываю его пополам. Я отпускаю его, куски червяка падают на землю – и вот уже шевелятся, вздрагивают, извиваются и уползают два самостоятельных существа, незнакомых друг с другом и не имеющих друг к другу отношения. Я до сих пор помню ужас, леденящий электрический разряд и ощущение щекотки на коже, как будто…

Войдя внутрь, гость осмотрелся и направился в глубь дома. В просторной гостиной на диване сидели три женщины. Дамы пили чай и, негромко посмеиваясь, о чем-то беседовали. Когда в комнату вошел незнакомый мужчина, все замолчали, а одна из них, полноватая, но с очень приятным лицом, поднялась навстречу. – Здравствуй, Витя. Владимир Львович на веранде. Верандой в этом доме, более известном в Петербурге как дача канцлера Белобородко, называлась широкая терраса с балюстрадой и прекрасным видом на Неву.…

Все это Хольт узнал от Гундель, и Гундель рассказала ему еще многое другое — про завод, про здешних людей, про Мюллера, Хагена, Шнайдерайта и Бернгарда. Рассказала, что адвокат Гомулка уехал в Нюрнберг, а она, перейдя зональную границу, добралась сюда, как ждала Хольта и между тем, с того самого времени, по средам и субботам встречалась где-то, в какой-то организации с этим Шнайдерайтом. Гундель сама это рассказала. Кто такой Шнайдерайт? Хольт остановился передохнуть на площадке и прислонился к…

У неё сломан передний зуб. «Динку посадили, а Верова в больнице ещё», – говорит Змей. – А Кулибин? – Под следствием пока, но до суда на воле. – По малолетке много не дадут. Зато потом уж с зоны королём придёт. Эта история будоражила всю округу от Капотни до Бирюлёво. Как ни старались её замять, – не вышло. Динка – главная её героиня, была дочкой каких-то начальников, недавно приехавших из Прибалтики. Жила она в кооперативном доме через улицу, впрочем, улицы были настолько длинными, что это было…

Текстовое упражнение помогло: мой вокабуларий угомонился, звук капели стал тише, краем сознания я держал его под контролем и не позволял приближаться и заполнять мою сумеречную голову целиком. Сделав свое благотворное дело, медсестра Катя перестала быть нужной, и я не без сожаления погасил ее вместе с ее зеленой лампой: не время было углубляться в интимные воспоминания, пока не выяснилось, что со мной стало – и где я, собственно, нахожусь. В самом деле, почему кругом так темно? Абсолютной тьмы не…

Этот порт кажется сошедшим с полотна Гогена. Луна отражается, дрожа, на водной поверхности бухты. Скалы очертаниями карикатурно похожи на спящих львов. Силуэты пальм слабо проступают в неверном свете. Песок ослепительной белизны. Грубо сколоченная деревянная пристань нависает над водой. Вот вдали появляется яхта. Это, видите ли, своего рода вступление, которое заставит прослезиться слабоумных японских девиц. В стиле «прибытия яхты с большой постелью в каюте на помощь заблудшей деве». Засевшее в голове…

Что бы там ни говорили антропологи, биологи, физиологи о стабильности человеческой природы, он, Валентин Кравчук, знает: наш народ за последние двадцать-тридцать лет изменился ого-го! У Валентина на этот счет своя теория, которую он любит развивать в своем кругу. На трибуну с ней не вылезешь, в статью не вставишь, но как хороша теория! Все в ней объяснимо, все в нее укладывается. Суть ее такова: мы силой загнали в один угол три формации – феодализм, капитализм и социализм – и проживаем их все од-но-вре-мен-но!…

— Порядок, — сказал я. — Уже почти на месте. — Ты звонишь с заправки? — С ее развалин. Лавочка давно закрылась. — Все меняется, — сказала она. — Восемнадцать лет прошло как-никак. Я вспомнил ведущую к нашей ферме дорогу, по сторонам которой некогда сплошной стеной стоял лес, но с началом «обустройства территории» пейзаж сильно изменился, тогда как здесь наблюдался обратный процесс: лес вновь захватывал когда-то обустроенную землю. Если так пойдет и дальше, очень скоро эта станция совсем…

Наверное, она была плохая жена своему мужу, но ни он, ни его жизнь интересны ей не были. Совместное проживание казалось чем-то вынужденным, и сколько она ни пыталась убедить себя в том, что в мире миллионы бездетных семей и сотни тысяч из них счастливы, а если и несчастны, то совсем по другим причинам, к ней эти рассуждения не имели никакого отношения. Муж никогда не высказывал недовольства, он много и увлеченно работал, на выходные и праздники часто уезжал в лес и возвращался оттуда свежий и отдохнувший.…

— Пин! Обезьяна ты этакая! Харя неумытая! — кричит на него какая-то женщина. — Вместо того чтобы целыми днями болтаться по улице и всем надоедать, сделал бы лучше набойки на мои туфли. Скоро месяц, как они валяются в этой куче. Уж мне-то будет что порассказать твоему хозяину, когда его выпустят на волю! Пьетромагро по полгода проводит в тюрьме, потому что родился он неудачником. Как только где-нибудь неподалеку случается кража, его непременно упрятывают за решетку. Возвращаясь из тюрьмы, он обнаруживает…

— Я все папе расскажу! Ее большие черные глаза блестели от возбуждения, когда она обнаруживала, что он не делает домашнее задание, а сбежал играть с соседскими мальчишками. Это она поймала его, когда он забрался на крышу дома, чтобы выкурить свою первую сигарету. Даже угроза физической расправы не могла ее удержать. Даже ребенком она никогда не плакала — что бы он с нею ни делал. Ее обычный припев был: «Я все папе расскажу!» И когда отец возвращался домой, она эту угрозу выполняла, раздувая происшедшее…