Рассказ

— Слушай, никаких денег не надо, — сказал Михаил, когда блондинка заехала за туфлей и спросила, сколько стоит ремонт. — Что ты, Папочка! Я так не могу. Вот двадцатка. Скажи, если мало. — Ничего не надо, — повторил Михаил, передвигая к ней туфлю, упакованную в целлофановый мешок, и отталкивая деньги. — Это для меня удовольствие! Он хотел сказать, что ее приход в мастерскую для него несказанное удовольствие. Что держать в руках ее изогнутую грациозно туфлю для него неслыханное удовольствие. Как…

– Акулина! – раздается опять. – Да ты оглохла, что ли? – Иду… О, чтоб вас!.. – Да ты что, забыла, к чему ты приставлена? А?.. Забыла? – нервно вскрикивает мать. – Ты зачем живешь? На печи лежать день и ночь?.. А я здесь мучайся… Есть ли в тебе бог-то? – Во мне-то есть, – грубит рассерженная Акулина, хватая из кроватки ребенка и перебрасывая его с руки на руку, как мяч. – Ну, нишкни, нишкни!.. А вот в вас-то есть ли, – продолжает она, – есть ли бог-то? Я вам тоже не на каторгу далась… Думаешь,…

И вот теперь, когда спустя три года после нашего первого знакомства с Сидорычем, мы опять приехали в эти знакомые места, мы снова застали его на том же посту, тем же неизменным владыкой крохотного железнодорожного «удела». Сидорыч встретил нас по-прежнему, как старых знакомых, радушно, по-видимому, даже обрадовался. За эти три года, как мне показалось, он не только не подряхлел, но, напротив, как будто стал сановитее, «подтянулся», а волосы на голове и усах стали как будто даже чернее. Он теперь…

Он мечтал уже целый час, при сумрачном свете лампы, весь охваченный тем тихим сладким чувством удовлетворенного мастера, которое иногда, но в очень-очень редкие минуты, посылает судьба исстрадавшемуся в сомнениях художнику. Раздался звонок. – Можно видеть господина художника? – спросил кто-то в передней. – Можно. Входите. И в студию вошли два господина: один пожилой, солидный, но чувствующий себя как бы не в своем месте; другой – помоложе, изящный и вертлявый, очевидно, состоящий при первом…

И опять – не то сон, не то явь, а только будто окно – темное, она – белая в окне-то и, будто, шепотом, шепотом так Федору Волкову: – Они спать полегли. А я не могу спать, – как же спать? А ты, милый, пришел, вот спасибо тебе… И еще – будто из окна нагнулась, обхватила Федора Волкова голову – и к себе прижала. А руки у ней, и грудь у ней – так пахнули – только во сне так и может присниться. Днем возил Федор Волков господ из Африки. На семгу ярус закидывали, лежали на ярусе два часа. И все глядел…

…Багдановіч… Купала… Наведаў ён у Салотчы і дом гравёра Пажаласціна, які Паўстоўскі апісаў у "Тэлеграме" і "Мяшчорскай старане". Дом быў стары, з мезанінам, у якім пісьменнік уладкаваў "капітанскі мосцік" — свой кабінет, з садам, што раскошна ляжаў за ім. У доме жыў пісьменнік Фраерман, аўтар "Дзікага сабакі Дзінга". Ён прыняў хлопца з ахвотай, тым больш што сам быў магілёўскі, і паказаў яму дом, увесь завешаны гравюрамі. Гравюры былі выкананы ў забытай, нямоднай цяпер тэхніцы: на медзі… Карычневыя,…

— Так. З пяцьдзесят першага. — І што ты робіш? — Даганяю. Часу мала. Я і тады зрабіў памылку, што пайшоў ва універсітэт. Я ж любіў жывапіс больш за ўсё. А думаў, што будзе больш карысці. — Чым займаўся гэтыя гады? Ён усміхнуўся: — Жыццё вывучаў. Усялякае было. Спачатку на шахтах працаваў, потым… Ды гэта цябе не павінна цікавіць. Твар яго перасмыкнуўся, але дзяўчына, здавалася, не заўважыла. — Мне дваццаць сем, а я амаль нічога не зрабіў. Зараз вось партрэт маці скончу, а потым ёсць…

Яна разбэшчаная і ганарлівая, як калялітаратурная дама. Вецер гоніць праз Залатую Браму пыл, гладзіць расплаўленыя купалы сабораў, гуляе з манетамі адуванчыкаў у траве. Чырванаватыя, іржава-залатыя, як парча, фрэскі Рублёва глядзяць на нас вялікімі вачыма, і ў вачах гэтых такі роздум, такі глыбокі спакой з трывогай на дне, што адразу разумееш: мы не можам думаць так глыбока. У нас няма такога ранішняга ззяння, як на іхніх німбах, няма такой заглушана-сіняй, падобнай на ваду ў канцы жніўня, тугі,…

Ноч з апошніх сіл нагнятала ў нетры цемру, але ён цвёрда крочыў па выбітай сцежцы. Ён хадзіў тут трыццаць год і ведаў кожную зёлку, кожную храпу замёрзлай зямлі. А нават калі б не ведаў — бачыў бы ўсё. У яго былі вялікія пукатыя вочы, што былі б прыгожымі, каб не псавалі іх вечна набраклыя з-за газніцы павекі. Гэтыя вочы выдатна бачылі ў цемры. Гаўрыла не ведаў, што такіх людзей вучоныя завуць нікталопамі. Ён проста бачыў — і ўсё. Ён, напрыклад, вельмі здзівіўся б, каб яму сказалі, што толькі нешматлікія…

I гэтак далей на трох старонках. Дурная, думаю, вядома, у мае вусны цалуеш, у чые ж яшчэ. Паспрабавала б яшчэ цалаваць камусь — я б тады ўсю вёску дагары нагамі перавярнуў. I разабрала мяне злосць. Як гэта я "не прыязджай", як гэта не "дабяруся". Адпусцілі б толькі. І пайшоў да камандзіра роты, бо ўстава не ведаў, а, праўдзівей, таму, што ўзводны наш быў чалавек чэрствы. Усё яму расказаў. Той павагаўся трохі, а потым зрабіў злачынства па службе. Кажа: — Дабярэшся за тры днi? — Трэба паспрабаваць, —…

Не ў тым справа, што такіх таленавітых, магчыма, з часоў Рамо не было… Справа ў тым, што яна так шчыра, так аддана глядзіць на свет… І гэта ў нашы часы… Нясцерпна! А Клявін, цыбаты малады чалавек з вельмі прыгожымі нагамі і вельмі, пакуль што, вузкімі грудзьмі, Клявін, якога падазравалі ў тым, што ён вялікі "бабнік", пайшоў плакаць у камізэльку свайго сябра, скардзіцца на грубасць "таленавітага і разумнага" настаўніка. Потым ён накіраваўся да выхаду, сустрэўся ў калідоры з "маленькай" і сказаў…

– Так вы бы его лучше в полицейский участок доставили. – Ну, вот! Что он, убил кого, что ли? Прехорошенький ребеночек! А? Вы не находите? Он с беспокойством любящего отца посмотрел на меня. В это время ребенок открыл рот и во всю мочь легких заорал. Его покровитель снова затопал ногами, заплясал, помахивая одеялом и выкидывая самые причудливые коленца. Наконец, усталый, приостановился и, отдышавшись, спросил: – Не думаете ли вы, что он голоден? Что «такие» едят? – Вот «такие»? Я…

— Сами виноваты. Приставали к его товарищу, а тот слабенький. — Что и говорить, — голос пожилой вдруг подобрел, — удалой парень, весь в отца, да… — Оно-то ваша правда, не желает он на меня смотреть. Тяжко мне. Гляжу я на него — глаза нахальные, синие, чуб — солома, такая бывает трошки ржавая. И рот вечно смеется. Такой парень… Михаил снял пиджак, лег на спину и закурил. А молодая продолжала: — Никогда про это не думала. Но отступаться не хочу. Для него хочу быть… Обнял он меня как-то случайно,…

Но с Ферди все ясно, как белый день. А вот к другому офицеру, прапорщику Олегу Буткевичу, отношение было двойственное. С одной стороны — простой и неплохой парень, не ругается, рук не распускает, в свободное время даже на флейте играет, а с другой — очень уж замкнутый, сдержанный, никогда не пошутит с солдатами. Дело известное — карьеру намеревается сделать, а таких всегда надо опасаться: там, где другой просто морду набьет да и делу конец, — этот, глядишь, под суд отдаст. Солдаты, пожалуй, не…

Чувство, с которым замираешь над пропастью, словами не описать. Его надо в себе вырастить, с ним делаешь первый шаг. Самый важный, если не считать три последних, когда начинает пьянить мысль, что все позади. Кто-то скажет: все дело в кураже и будет прав, если знать, что кураж это сублимированный страх. Но не об этом он думал, глядя на одинокое в ярко-синем небе облачко. Да и не думал вообще, и не молился, Господь и так был к нему милостив и терпелив. Настал момент что-то сделать самому, что придало…

На другом конце провода довольно долго молчали. — Ты что, спишь там что ли? — недовольно поинтересовался Платон Кузьмич. — Думаю! — огрызнулся Колька. — Значит, так! Сейчас пойдешь в милицию и сделаешь заявление по полной форме… — Ну да, хочешь выставить меня на посмешище? — обиженно хмыкнул Ковалев. — Ты лучше проверь где у тебя вторые ключи от квартиры, — холодно ответствовал Колька, чувствовал, видно, гад, свое превосходство. Тем не менее был прав: запасных ключей на месте не оказалось. —…

Проехав плотину и миновав мельницу, по колесам которой с тихим журчаньем переливалась струйка воды, как-то прокравшаяся из затворенной скрыни, мы поднялись на небольшую возвышенность, по направлению к тем скудно освещенным флигелькам, которые виднелись рядом с барским домом. Около каменной узорчатой ограды, загораживавшей усадьбу, окликнул нас сторож. – Где живет Андреян Лукьяныч? – спросил я его. – В конторе. – А контора где? – Да вам на что? – Андреяна Лукьяныча нужно. – Вы чьи…

Вот у этих-то милых и передовых людей я гостил однажды. Олимпиада Петровна была в детской и производила с будущим интеллигентом какие-то в высшей степени либеральные манипуляции. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете и говорили о важных материях. Но нам надоело говорить о важных материях. Мы начали курить, слегка вздыхая, и сосредоточенно поглядывали в окна. Не подумайте, однако же, чтобы за окнами было что-либо особенно примечательное. Там зеленел пруд, покрытый водорослями (дело было в июне),…

Загораются звезды. Золотится заря. Неподвижен чудно прозрачный воздух. Ровною, необозримой пеленою уходят во все стороны поля, изредка перемежаемые кустами… Вдалеке поселки, хутора, усадьбы, с поразительной ясностью выступающие на голубоватом фоне мягких весенних сумерек… Тишина… прохлада… простор. От молодых всходов овса, от начинающих выколашиваться озимей, от рыхлой пашни, только что засеянной просом или вздвоенной под гречиху, от межников, поросших всякими травами и диким персиком, от зеленеющего…

Все тихо и беззвучно. Не прощебечет малиновка, не зальется страстным треньканьем перепел, не рассыплется жаворонок серебристыми трелями… Редко-редко дикий и пронзительный клехт жадного коршуна, неподвижно реющего в небе, нарушит эту тишину, или неведомо откуда донесутся до вас мерные и торжественные звуки, подобные звукам трубы. То в страшной, почти недоступной глазу высоте протянули журавли… Но звуки слабеют мало-помалу… замирают… и опять все тихо… Иногда по гладкой, точно отполированной дороге…