Рассказ

Народ краіны, дзе па дзяржаўнай статыстыцы сексу даўно няма, ажно шалеў ад убачанага. Нават бывалы тэлемагнат Рыгор Кампот не вытрываў такой экзэкуцыі, застагнаў, закрычаў: «Ой, мамачка родненькая!» — і споўз з крэсла ў непрытомнасці. Некалькі студэнтаў, сярод якіх былі заўважаны тэлезоркі Ягор Рыбаконь і альбінос Зімоцкі, рвануліся пад пальмы з жаданнем кінуцца да грудзей спакуслівых прыгажунь, як раптам у гарэме штосьці бабахнула. Калі дым развеяўся, усе ахнулі: на месцы выбуху ў позе лотаса сядзеў…

І прыраўнуйце такое "багацьце" людзей, у вялікай меры палітычна зусім прымітыўных, з тымі заданьнамі, якія перад імі стаялі: будаваць Царкву, грамадзкае жыцьцё, а значыцца эміграцыйныя беларускія фінансавыя, палітычныя, рэлігійныя, навуковыя й культурна-асьветніцкія інстытуцыі. Бязь іх, гэткіх вось інстытуцыяў ды асабліва бяз свае прэсы ня будзеш у чужым сьвеце голасам паняволенага народу, які змагаецца за сваё вызваленьне. Перад выгнаньнікамі з чужынцам "раськіданых гнёздаў" адчынялася дэмакратычнае…

— Лучший зодчий, лучший конь, — произнесла Лека. Алена не слышала. — Лестница — каррарский мрамор, — продолжала она, — "ПИЕТА" Микеланджело из того же. Стол — стекло Мурано, ножки — Бурано, плыл на корабле из Венеции. Сначала морем, потом по Рейну. — Стол путешествовал больше, чем я, — сказала Лека. — Ты живешь в немецкой сказке. — Братьев Гримм, — согласилась Алена, — а это мой маленький Мук, слышишь? Откуда-то снизу доносился рокот бормашины. — Гюнтер, бедненький, работает с утра до…

В те дни, когда случались финансовые катаклизмы и становилось понятно, что в доме скоро не будет даже корочки хлеба, а главное, уверенности, что черная полоса закончится, Татьяна становилась похожей на спрессованное полотенце — плотное, жесткое. Она непрерывно ездила по клиентам, соглашаясь на смешную оплату. Желающих «выписать» себе на дом высококлассного, имеющего признания мэтров, и при этом низкооплачиваемого стилиста-парикмахера ежедневно набиралось так много, что, казалось, их с трудом можно…

Наконец, вот широкая площадь со старым дворцом и домом бургомистра. В тенистом углу – крошечная калиточка, чуть заметная в серой каменной стене. Привратник впускает в нее и покидает посетителя. Начинается сказка. 2 Калитка распахнулась. Сразу бросается в глаза непомерный горизонт, обрамленный городами, селами, дымками локомотивов, синими рощами, белыми жаркими облаками. Что-то упорно-новое, распирающее грудь, то новое, что всегда дразнит чудесами и заставляет любить даль. Но только ли от дали…

Из большой, наскоро сложенной, кузни валит дым. Мужики тащат плуги и бороны в переплав. А за деревней, на холмах, остановились богатыри: сияние кольчуг, больше ничего не разобрать. Один выехал вперед, конь крепко уперся ногами в землю, всадник протянул руку, показывает далеко – за лес. Вдруг толпа двинулась по направлению, указанному рукой богатыря. На плечи взмахиваются вилы; у других – странные старинные мечи. Мужики идут, по колена утопают в озерах тали, и весь лес наполнился шелестом лаптей.…

Уже луна поднялась высоко, и дома в городе побелели, и толки смолкли, чтобы с новой силой заплясать и закружиться утром, – когда она пришла к нему взволнованная больше, чем бывала. Одна прядь волос ее упала низко, и небрежно был зашнурован корсаж, и золотым и тонким стилетом были схвачены ее черные волосы. За длинным ее шлейфом влачился безобразный карлик, шатаясь на коротких ногах и ухмыляясь рябым и поганым лицом своим. Вся она была, как беспокойная ночь, полная злых видений и темных помыслов,…

Капитан броненосца наклонился к моему уху и прошептал конфиденциально: – Как вы думаете, немцы придут? – Не думаю, – ответил я. – Так, значит, буржуев резать будут? – А может быть, наоборот, – сказал я. – Как наоборот? – спросил он тревожно. – Ну вот, как, например, в южной Франции в 1794 году или в Париже после Коммуны, во время белого террора. Я увидел, что лицо капитана собралось в улыбку. – Но ведь то были французы, – сказал он, – а ведь это – черт знает кто… В эту минуту у калитки…

Она воображала уже, что все готово, когда ея вниманіе было привлечено криками ихъ многочисленнаго потомства. Ихъ было двадцать или тридцать человѣкъ… или Богъ знаетъ сколько. И какъ они были некрасивы и противны! Только имъ и принимать Всемогущаго! Волосы всклокочены, носы въ струпьяхъ, глаза залѣплены гноемъ, на тѣлахъ кора грязи. – Какъ я выведу эту грязную ораву! – кричала Ева. – Господь скажетъ, что я неряха, дурная мать. Еще бы! Вѣдь мужчины не знаютъ, что значитъ возиться…

– Добрый вечеръ, кабальеро! Онъ поздоровался робко, тѣмъ дрожащимъ тономъ, который заставилъ Яньеса засмѣяться, и снявъ шляпу, обнажилъ маленькую, сѣдую и тщательно остриженную голову. Это былъ полный красный мужчина лѣтъ пятидесяти. Пальто, казалось, спадало съ его плечъ, и связка брелоковъ на толстой золотой цѣпочкѣ побрякивдла на его животѣ при малѣйшемъ движеніи. Его малеінькіе глазки отливали синеватымъ блескомъ стали, а ротъ казался сдавленнымъ…

Прощай, графъ де Сагреда! Потомокъ славныхъ воиновъ и вице-королей можетъ служить безымяннымъ солдатомъ въ отрядѣ бандитовъ и отчаянныхъ людей, можетъ быть авантюристомъ въ дѣвсрвенныхъ земляхъ и убивать людей ради добыванія средствъ къ жизни, можетъ даже безстрашно смотрѣть на крушеніе своего имени и славнаго прошлаго предъ лицомъ судьи… но жить на жалость близкихъ!.. Прощайте навсегда, послѣднія иллюзіи! Графъ забылъ о подругѣ, которая ждетъ его въ одномъ ночномъ…

Шпиц знай жрёт с утра до вечера и лает голосом охрипшего Демиса Русоса. Зачем нужны бассеты, эти ушастые морщинистые сардельки с глазами, в которых собрана вся скорбь еврейского народа, и с вечно скребущей по асфальту крайней плотью, — вообще секрет. Не понимаю я и прелести бультерьеров. К чему было выводить этих плотоядных поросят с глазами чумной крысы? Таксы? Но ещё Чехов о них писал: «Шёл по улице такс, и ему было стыдно, что у него кривые ноги». Если бы я родился таксой, я бы сразу повесился…

– Нашелся один дурак. Да и тот крестьянин, – хмыкнул он, но «комиссар» уловил в его голосе нотку сожаления. Этот единственный сдающийся человек рушил стройную систему балакинских обвинений в адрес агитаторов. На крыше дома все насторожились: перспективный командир Балакин, взвинтившийся Постников, хитрец артиллерийский начальник, списанный на землю по гипертонии авиационный посредник с сиреневыми щеками, красавец-усач офицер связи, хамовитые солдаты из комендантской «придворной» роты и несколько…

– Ты что, Егорушка, перегрелся? – остудила капитана официантка, и взор ее заледенел. – Любовь прошла, завяли помидоры, сандали жмут, и нам не по пути… Пусти руку! Еще увидят… Насчет увядшей любви Зинка, конечно же, слегка соврала. А Егоров, конечно же, это знал. Однако отказ зажег в нем некоторые чувства. Знакомый замполит-автомобилист, водивший колонны мимо полка, подарил однажды Олегу щенка. И Егоров, раненный официанткой в сердце, назвал щенка Зиной. Надежда вернуть женское внимание не оставляла…

Единственная дорога, по которой я мог пройти в центр нашего поселка, где был интересный и неизведанный мир, пролегала мимо пожарной части. Пожарники в синей форме вечно чинили черный мотоцикл своего начальника и сушили протершиеся на сгибах до дыр шланги. Я обходил пожарников десятой дорогой, трепеща худым своим телом. Когда я устал бояться и обходить их десятой дорогой, стремясь в центр нашего поселка, я спросил у матери своей, спросил, пряча глаза: – А пожарники – люди чи милиционеры? Мать…

Витька протиснулся в комнату мимо нарочно не двигавшегося с места Марата («Ну, чтоб, значит, дорогу не дать», – понял Витька) и сел на кровать. Марат выдержал в дверях паузу, дожидаясь реакции партнеров по игре. Те молчали. Слышно было, как тасуют карты. Марат сел с глубочайшим вздохом. Витька напрягся, скрипнув матрацем кровати. Стали сдавать, бросая карты на перевернутую вверх дном зеленую миску. Витька знал, что под миской закусь. В комнате было полутемно. Узкое окошко (на треть занятое кондиционером)…

– А давай! * * * Первыми сдались «Одноклассники». Изрядно помучившись и попыхтев, Петр и Михаил Савельевич создали себе странички. Правда, выяснилась одна неприятная вещь – оказывается, они оказались единственными зарегистрированными в «одноклассниках» из своей школы. – А что ты хотел? – пробурчал Савельич. – Вона школа на горе стоит, доплюнуть можно. Какие, на хрен, в Интернете у нас одноклассники могут быть? Все на одной улице живем. – Так что? Друг с другом переписываться будем? – растерянно…

Витька сунул было руку в карман и обнаружил, что кармана на месте нет. И кожанки нет, вместо нее на плечах у Витьки задубевшая, почти деревянная шинель. Мать честная, что за… В двух шагах, раскинув руки, с колотой раной на груди лежал навзничь бритоголовый дюжий красноармеец. Витька опустился на колени, стянул с того кожанку, матерясь, напялил на себя. Проморожена кожанка была еще пуще шинели, зато не белогвардейское тряпье. До ближайшей станицы, Ольгинской, получилось часов семь ходу. А там Витьке…

Они так и написали. И когда корабль вошел в доки Гландира, по форту покатились зловещие слухи. Мол, оборотни объявили людям войну, и нападение на барк – только первая ласточка. Не сегодня-завтра следует ждать, что пригонят из черных Пространств таких чудищ, каких никто и не видывал. И тогда не только форпостам Окраины туго придется, но и орбитальным крепостям не поздоровится. Да что орбитальным! Они на саму Землю покуситься могут… В то, что создания Пространств нападут на Землю, мало кто верил.…

По возвращении в гостиничный номер Андрей Иванович достал непривычно тяжелый дорожный саквояж и нашарил на его дне небольшой кожаный футляр. Внутри него покоились надежно защищенные от сотрясений стеклянные ампулы. Вещество было синтезировано взамен натурального гениальным Бутлеровым по приватной просьбе Андрея Ивановича и с пожеланием хранить оную просьбу в строжайшей тайне. Андрей Иванович опустошил одну из ампул – колером жидкость походила на бургундское – и ощутил привычный и долгожданный прилив…